Лесное море

Потом все трое довольно долго шли через поляны и рощи, сменявшиеся все более густым лесом, и наконец залегли в яме под вырванным с корнем деревом.

Разбудил Вана голос оленя. Это мать снова приманивала рогача. Издалека ей отвечал кто-то — судя по реву, могучий олень.

Тигры двинулись в ту сторону. Но тут с небольшой поляны донесся до них человеческий голос и шуршание сухих листьев. Они притаились.

Появился человек, высокий и старый, с седой косичкой, как мышиный хвостик. Лицо у старика было розовое, походка легкая, как у всякого лесного жителя.

Впереди него шел кабан. Ван никогда еще не видел такого огромного старого вепря, даже не представлял себе, что на свете водятся такие чудища. Да и мать Вана, должно быть, чувствовала то же самое. Глаза ее сверкнули при виде этой невиданной доселе, попросту неправдоподобно громадной черной туши. Кабан весил, наверное, не меньше, чем она сама, а изо рта у него торчали трехгранные, изогнутые полумесяцем клыки, в три раза большие, чем у всякого обыкновенного кабана.

Он остановился под дубом и принялся ворошить рылом листья — искал желудей. Старик прислонился к нему всем телом, почти сидел на нем. Подняв руку к глазам и шевеля в воздухе пальцами, он говорил что-то. А кабан, грызя желуди, слушал и по временам хрюкал.

Тигрица протянула вперед согнутую лапу, потом вторую. Неприметная в своей защитной окраске (полосы на ее шкуре можно было принять за стволы молодых деревьев или за их тени), она приближалась медленно и неуклонно.

А человек разговаривал с кабаном.

ТАМ, ГДЕ ПЕРЕПЛЕТАЮТСЯ ЛЕСНЫЕ ТРОПИНКИ

— В теле у тебя, Звездочка, сто костей, десять отверстий и пять кишок, — говорил Люй Цинь. — Но ты помнишь только о своем желудке и желуди готов есть днем и ночью. Ты, кажется, собираешься есть их и в своем втором или четвертом воплощении, даже если станешь соловьем или передней жабьей лапкой. Оттого ты и прихварываешь. От излишка желудей дух твой и тело не ладят между собой, и оттого — запоры. Ну когда ты в последний раз опорожнялся?

Не хрюкай, Звездочка, слушай, когда с тобой говорят серьезно! Тело надо беречь, нам оно дано на время, и мы обязаны вернуть его чистым и невредимым, когда придет конец. Глаза у тебя, вижу, мутные, словно грязной пленкой застланы. Ох, Звездочка, Звездочка, так ты уж, наверно, с неделю… Ай-ай-ай, как можно так запускать? Каждый кабан ест корни аира, они хорошо действуют на желудок, а о желудях в таких случаях забыть надо! Ты же сам это отлично знаешь.

Да, знаешь, а что толку, если все-таки не можешь устоять перед соблазном? Даешь волю своей жадности, совсем как человек. Может, близость к человеку ослабила в тебе веления разума? Или такова сущность всякого сильного влечения? Ведь вот книга «Фа-янь» дважды предостерегает нас: «что сверх меры, то противно природе». Все-таки в наслаждении скрыт соблазн неодолимый, и каждое превышение меры дает нам обманчивую уверенность в нашей силе и свободе. С этим ничего не поделаешь. В борьбе со своей природой никто еще не оказывался победителем. Ты понятия не имеешь — да это и вообще непостижимо, — сколько в жизни таких противоречий.

По правде говоря, все есть только переход от одного противоречия к другому — это так же неизменно, как путь солнца в небе. Так оно есть с тех пор, как круглое небо стало вращаться вокруг земли и солнце научилось каждый день подниматься по чудесным ветвям фусана над недвижной землей, окруженной четырьмя морями… Ах, все это только метафоры! Так трудно без них обойтись. Я ведь не настоящий мудрец, что жажду утоляет росой, спит без сновидений и не знает в жизни забот. Я не из тех мудрецов, чье дыхание так ровно и глубоко, что выходит даже из пяток, кто отрешился от всего человеческого, постиг гармонию вселенной и, постигнув ее, живет в блаженном и невозмутимом бездействии. Нет, я все еще живу в суете и до смешного люблю все. Люблю негодных людей, тебя, Звездочка, самого прожорливого из кабанов, моего бурундучка, травы, что собираю и сушу, озеро, лесные запахи, люблю все шесть стихий и наши древние прекрасные метафоры…

А пора бы уже… Состарились мы с тобой, Звездочка, как-то незаметно и оба разом. Ведь твои двадцать лет для кабана то же, что для меня, человека, мои семьдесят. Подумать только, двадцать лет я хожу за тобой, а ты за мной, ведь я взял тебя к себе вот таким маленьким кабанчиком! Право, как придет иной раз в голову, что могу умереть раньше, чем ты, мне тебя ужасно жаль! А самая последняя перемена, она — хочешь не хочешь — наступит! Жаль, конечно, но Чжуан-цзы говорит так: «То, что делает нашу жизнь прекрасной, и смерть нашу делает тоже прекрасной».

И еще я тебе скажу одну притчу великого учителя.