Лесные качели

Я чувствовал себя смертельно оскорбленным, — гнев, смятение, жгучее желание рассчитаться, отыграться, проучить погнали меня вверх по лестнице за этим проклятым лифтом. И когда я настигал его на площадках, люди, запертые в нем, разглядывали мой бег в недоумении, а на четвертом этаже уже хохотали, как в цирке, когда жалкий и смешной клоун, теряя части туалета, то и дело срывается с трапеции, выделывая под куполом какие-то глупые и опасные трюки…

Но меня уже ничто не могло спасти, я набирал скорость, и если был какой-то закон, что мной руководил, это был закон равномерно ускоренного движения, неумолимый для любого падающего тела, независимо от причин и обстоятельств, которые это падение вызвали. И если причины эти кажутся вам недостаточно вескими, я могу только присоединиться к вашему недоумению, потому что мотивировать свое поведение я и до сих пор не берусь. И добро бы у меня были какие-то трудности или неприятности личного или неличного плана, некие отрицательные накопления, которые вдруг нашли повод вырваться на простор. Но нет, ничего подобного: жизнь моя в последнее время была совершенно размеренной и стабильной, так что даже такого оправдания я не могу себе позволить. Замечу только, что мне лично именно такое размеренное и отрегулированное состояние человека кажется наиболее незащищенным и уязвимым: будто кончился гарантийный срок прививок, а человек, довольный и спокойный, совсем еще здоровый, не подозревает, что подвержен року и случаю.

Поленов выскочил из лифта, мы неслись по коридору, и я легко настигал его. Но последняя дверь по коридору оказалась незапертой, и вот мы уже неслись по черной лестнице. На площадке каждого этажа он с размаху ударялся о дверь, но все они были заперты. И только на последнем этаже шпингалеты не выдержали, створки двери с треском разлетелись, и мы оба упали на стол для пинг-понга, у которого как раз собралась «великолепная пятерка» со своей свитой.

Я представляю их отработанную игру, вечный холодноватенький юморок реплик и ритуальную сдержанность по Хемингуэю… И если бы дымящийся снаряд свалился откуда ни возьмись на их стол, то навряд ли эффект был бы сильнее.

— Берегись! — как мне позднее донесли, заорал я.

И точно, я мог такое заорать, я и чувствовал себя снарядом и не хотел невинных жертв.

Но мне было еще падать и падать, чтобы упасть наконец в самом нежелательном и неподходящем для того месте, а именно в отделе кадров, где наша уважаемая Ольга Васильевна восседала за своим неприступным столом, в этом штабе всех наших репутаций и биографий.

При нашем вторжении Ольга Васильевна, надо отдать ей должное, нисколько не испугалась. Она даже будто бы обрадовалась новым возможностям проявления собственного мужества и хладнокровия, и лицо ее стало таким отрешенным и возвышенным, словно она играла на органе.

Ольга Васильевна

Эта во всех отношениях достойная и, я бы даже сказал, возвышенная женщина обладала одной особенностью: всю свою жизнь она жертвовала собой. Может быть, детство, проведенное в приюте, и одиночество толкнули ее в свое время на этот скорбный путь жертвоприношений, но она жертвовала собой везде и всюду, жертвовала самозабвенно, принципиально и одержимо. Не было материальной и духовной ценности, которую она не отдавала бы целиком и полностью своему избраннику. Она накидывалась на него со всем пылом своего жертвенного благородного сердца и отдавалась ему вся без остатка. Причем без всякого, конечно, расчета, только искренне и бескорыстно. Да и грешно было сомневаться в этом — такие великие поражения несла она всю свою жизнь. Просто ей, наверное, не повезло, и она не встретила в мире предмета, достойного столь великой жертвы и способного расплатиться за нее.

В молодости была она балериной, но пожертвовала карьерой ради одного человека и родила ему сына. Человек оказался недостойным, и она, выставив его чемоданы за дверь, снова вернулась на сцену. Потом она встретила другого человека и родила ему дочь, но и он обманул ее надежды и подвергся той же участи. Со сценой было покончено, и весь пыл ее жертвенного сердца обратился на детей. Любила она их без памяти. Но, возлагая на их будущее огромные надежды и желая им всяческого добра, к воспитанию подошла ревностно и серьезно. Начитавшись книг, она выработала какой-то особый подход к детям, которым до сих пор очень гордится. Он сводился к суровой, непреклонной принципиальности и требовательности. Так, например, она любила рассказывать, как однажды сунула Колины ручки в горящую печку и с тех пор могла уходить из дому спокойно, потому что Коля больше никогда не приближался к горящей печке. Ниночке она обрезала за непослушание косы. Дети ее росли, конечно, гениальными, но кончилось все это плачевно… И хотя дети ее живы и здоровы, она вычеркнула их из своего сердца и считает умершими для себя. Кажется, оба они провинились женитьбой. И теперь Ольга Васильевна твердо и непреклонно отсылает назад их письма и переводы.