Лесные качели

Девушка прямо смотрела на меня, и я вдруг покраснел и растерялся под ее взглядом, который был слишком продолжительным и в то же время каким-то рассеянным, словно она разглядывала что-то сквозь меня или прислушивалась к далекой музыке. Нет, она не косила и была без очков, но какая-то неподвижность была в ее расширенных зрачках. И если ей надо было посмотреть в сторону, она поворачивала туда всю голову, глаза же оставались неподвижными, будто могли глядеть только прямо. Лицо было чистым, как лист бумаги, на котором еще ничего не написано.

— Да, — сказала она. — В новом доме все должно быть новым.

— Не думаю, — твердо сказал я. — Я лично не люблю новых вещей.

— А я люблю, — сказала она.

— Это у вас от молодости, — сказал я и обозлился на свой дурацкий тон и повернулся, чтобы уйти, но тут опять увидал Поленова.

Он стоял у меня за спиной и в упор смотрел на девушку тем известным мне прицельным взглядом.

— Вы уезжаете? — спросил он.

И я, действительно, заметил у ее ног огромный чемодан.

— Я? — чуть удивилась она, продолжительно и ясно выдерживая его взгляд. — А, чемодан… — Она рассеянно посмотрела направо, налево и даже вверх. — Нет, это не мой.

— Не ваш? — удивился Поленов.

— Не мой, — вздохнула она. — Я тут стояла, подошел какой-то человек и попросил меня покараулить этот чемодан. Ушел в магазин и вот уже полчаса, наверное, не возвращается.

— То есть как?! — воскликнул Поленов. — Давайте я постою, а вы пойдите и найдите этого человека.

— Да, — сказала она, рассеянно разглядывая его, — какой вы умный.

Я рассмеялся. Поленов зло покосился на меня.

— Большое вам спасибо, — продолжала девушка. — Вы поможете мне в другой раз. А теперь уходите. — И она повернулась лицом к витрине.

— Дяденька, а у вас в рукав течет, — сказала мне какая-то девочка.

И действительно, мороженое совсем растаяло, и теперь тоненькая белая струйка текла мне в рукав. Я выругался и бросил мороженое на панель.

— И не стыдно, — пропела девочка.

Я поднял мороженое и отнес его в ближайшую урну. Девочка проводила меня глазами и, удовлетворенно кивнув головой, пошла своей дорогой. Этот случай с мороженым несколько меня отрезвил, и я заспешил на работу.

Но, подходя к институту, вспомнил о Поленове — его и след простыл. «Ну уж дудки!» — сообразил я и бросился обратно. Выглянул из-за угла и остолбенел.

Девушка стояла на прежнем месте и разговаривала — с кем бы вы думали — с нашим шефом. И тут я узнал ее, это была Динка, дочь шефа.

Окончив школу, она не поступила в институт, и шеф отослал ее в деревню к какой-то своей родственнице. Меня она, конечно же, узнала сразу и, заметив, что я не узнаю ее, обратила все в игру. Вернувшись из деревни, может быть впервые в жизни взгромоздившись на высокие каблуки и накрутив эту чудовищную чалму, ошеломленная такой переменой, она сама едва узнавала себя, и то, что ее не узнают знакомые, казалось ей вполне естественным.

Я всегда опасался этого переходного возраста, почему-то стыдно наблюдать эту неумелую женственность, беспорядочную, необузданную стихию, напичканную всяким романтическим вздором. Вечно на них какие-то мамины туфли, перекрашенные губы, немыслимые прически и шляпы, под которыми многозначительный бред, хаос и путаница.

Однако меня всегда удивляло, как одни и те же человеческие качества и свойства могут быть и прекрасными и отвратительными. Что умно у одних, глупо у других, чем любуешься у третьих, стыдно у четвертых, и что вызывает уважение у пятых, ничего, кроме сожаления, у шестых не вызывает. Возьмем хотя бы Графиню: неумна, ленива, безвкусна и даже добротой особой не отличается… Видимо, тут дело в органичности выражения, в чистоте звучания, что ли… И еще бог знает в чем.

Прошла неделя. Весна для ленинградцев явилась той естественной, долгожданной разрядкой, в которой они так нуждались. Помещения, заполненные солнцем, будто расширились, и люди в них расправились, рассредоточились и уже не натыкались друг на друга. Солнце встало между ними, отделив друг от друга. Отрешенные, умиротворенные, недосягаемые для всех внешних воздействий и суеты, они бродили в солнечном пространстве, занятые собой.

Что касается меня, весну я переношу неважно: мне весной спать хочется. Эта весна оказалась особенно сонной; я спал день и ночь, я спал все свободное время, не вполне просыпаясь даже на работе, засыпал в городском транспорте и даже на ходу. Так что немудрено, что некоторые события этой весны порой кажутся мне снами.

Однажды я лежал в своей комнате, подложив под голову замечательную фаддеевскую подушку, придирчиво разглядывал свою комнату, и она мне не нравилась. Она была светлая и просторная, но какая-то необжитая и даже казенная. И все еще казалась мне новой, а ведь я уже прожил в ней четыре долгих года.