Лесные сторожа

Каждый раз, попадая в Ленинград, на Невский, я с удивлением вглядывался в лица людей. Я замечал, какие у них губы, глаза, волосы, удивлялся обычной улыбке.

Я глядел на их ноги и думал, по каким дорогам они пойдут. Глядел на руки. Что они делают и будут делать? Город выбивал меня из привычной колеи: объявления о наборе рабочих на стройки Сибири и Дальнего Востока, вокзалы, корабли, гавани.

Но я смирял себя. Я говорил: «Подожди, дорога, не зови. Потерпи немного. Все будет».

Может, этому меня научил не лес? Может, ко мне пришла зрелость? Двадцать два года — это не так уж мало. Пора понять, что такое жизнь. Наступает срок в двадцать два или в двадцать пять, но к человеку обязательно приходит зрелость.

* * *

Часов в десять утра мы были на пожарище. Клим без особых усилий вырывал с корнями деревца и кидал их в кучу. А я разжигал костер. Дождь лил два месяца подряд. Трухлявая древесина насквозь пропиталась влагой. Я прихватил с собой бензин, надрал с толстых берез бересты, но дело у меня не ладилось.

Жалкие деревца не горели.

Я собирался развести такой костер, чтобы пламя доходило до вершин сосен, — веселый костер дружбы. Ничто так не радует и не сближает, как пламя хорошего костра! Заброшен ли ты на тысячи верст от жилья или под боком у города, костер всегда наводит на хорошие мысли. Глядишь, как набирает он высоту, слушаешь, точно музыку, потрескивание веток и думаешь, что пусть не такой, пусть поменьше: костерок, огонек, пламя, искра — можно назвать это любым словом, должен быть в душе каждого человека.

Но мой костер, как назло, не разжигался.

Клим неохотно складывал деревца в кучу и поглядывал на мою возню… Небо нахмурилось, заморосил дождь. В дождливой мгле стушевались очертания леса, стало зябко.

Мне очень хотелось разжечь костер. Я накрывал сухие щепки бушлатом, плача от дыма, дул на едкие угольки, готовый согреть их теплом своего тела, но костер не загорался.

А тут еще «обрадовал» новостью Беглец. Он подъехал на телеге, нагруженной сеном, и, не доезжая до меня шагов десять, остановился.

— Ходи сюда, — сказал он.

Я подошел.

— Это ты, — сказал он. — А я ехамши думаю, кто бы здесь был.

Он глянул на Клима и спросил:

— Тоже друг?

— Друг, — сказал я.

— У тебя этих друзей, как у дурака махорки.

С Беглецом и его компанией было покончено. Боцман отлично разбирался в психологии людей. Он не бил, не запугивал, не угрожал — это я точно знаю. Но, видно, у него в запасе имелось такое словцо, которое охладило на долгое время лихие замашки Беглеца.

Но дело было не только в этом. Теперь я был не новичок, которого можно обвести вокруг пальца. Я научился безошибочно находить «авторов» незаконных порубок. Эта наука оказалась не так сложна. Я мог точно определить по следу телеги, кто и когда здесь проехал, по зарубине или срезу пилы узнать, кто пожаловал ко мне в гости. Да и в селе теперь у меня много друзей.

Беглец не торопился уезжать. Вначале он рассказал мне про колхозного быка, который сбежал сегодня ночью, потом, как бы ненароком, с ехидцей сообщил о порубке в 48-м квартале.

Я сказал Климу, что скоро вернусь, и двинулся туда. Беглец не соврал. В редком молоденьком сосняке я нашел семь свежих пней. Были срублены огромные сосны, которые мы оставили на семена.

Обратно мы возвращались поздно. Клим ругал грязь, сырость и темноту. Ноги скользили по промозглой дороге. Клим несколько раз оступался и падал.

В доме было не топлено. Я лег на кровать, не сняв сапог, не подвернув матраца.

— Надо готовить суп, — сказал Клим. Я промолчал. Он взял со стола кусок хлеба, пожевал его.

— Хлеб как резина, — сказал он.

Я промолчал. Мне было все равно, какой хлеб. Есть мне не хотелось. Я устал и думал о порубке.

— Пожалуй, я поеду, — сказал Клим.

— Куда?

— В Ленинград.

— На зайцев не останешься?

Он кинул в чемодан полотенце, мыло.

— Ты меня не провожай, — сказал он, — я сам.

Хлопнула дверь. Было слышно, как стучал по крыше дождь. Лучи от автомашин скользили по стене. Клим уехал.

Я читал в книжке, что кому-то в тяжкие ночи снились львы. Мне никогда не снились львы. Даже лес мне не снился. Каждую ночь, когда я ложился на кровать, сбитую из досок, и ворочался на слежавшемся соломенном тюфяке, мне снилось море. Я кутался в одеяло и плыл по морю вечно. Старики говорят: моряк, которому снится море, — конченый человек. Но мне было плевать на эти речи.

Фонарь

В нашем парклесхозе мой дед Иван Прокопыч Леонов считался старейшим лесником.

На своем веку он пережил не один десяток своих собратьев по службе; его соседи как-то сами собой рассеялись: кто переменил профессию, кто уехал, кто умер. Моим предшественником на кордоне был молодой токарь ленинградского завода. Он сменил какого-то бывшего заведующего клубом, прославившегося изготовлением ивовых самоделок — свистулек. Оба они, и бывший заведующий и токарь, не пробыли в лесниках года, допустили много порубок, работали спустя рукава; один лелеял мечту изобрести небывалый народный инструмент и тем обессмертить свое имя, а другой с утра до ночи чистил собственный мотоцикл, угрожающий рев которого выгнал из нашего леса всех зайцев.