Лесные сторожа

Дед привык смотреть на этих работников с укоризной, называл их «летунами» и по-стариковски скорбел о лесе. Он был уверен, что молодежь с некоторых пор стала легкомысленной и по своей беспечности погубит лес: вырубит его или, еще страшнее, не убережет от пожара.

Он и на меня так смотрел; моя ревностная служба не поколебала в нем горького чувства.

Перед весной он поехал в контору и потребовал у начальника, чтобы на весну и лето — особо опасное время для пожаров — прикрепить ко мне надежного человека в должности пожарника. Я принял этот поступок с молчаливым упреком, — я не нуждался в опеке.

Ранней весной мы убирали делянку после зимней вырубки. Лесозаготовители нам попались нерадивые; мало того, что поломали много молодняка, они не сожгли ни одного сучка, не убрали ни одной вершинки. Лес спилили, увезли и не показывались. Нам ничего не оставалось, как делать работу за них.

К весне дед здорово переменился: выпрямил спину, вместо шапки надел кепчонку; прокуренные усы пышно растопорщились. Но и ворчать он стал больше. Так и норовил придраться ко мне по всякому пустяку.

Наточу я топор — не нравится ему, сам садится и точит; почищу стекло у лампы — свет неясный.

А из-за старого ржавого фонаря вышла ссора. Я убирал кладовую и выбросил фонарь на помойку. Ему было еще одно место — в музее. Это старье только захламляло помещение.

Через полчаса дед приволок его обратно и водрузил на прежнее место.

— Лес освещать будешь? — спросил я.

— Сгодится.

— У изголовья повесь, каждый день любуйся.

— Что надо, то и сделаю.

— Драные покрышки от велосипеда принеси. Они за оградой.

— Лежало, не трогало.

— И кастрюли дырявые. И крыло от мотоцикла…

Деду годилось все. Боже упаси выбросить шматок проволоки или какой гвоздь. Сейчас начнет искать, перероет все углы. А тут я покусился на сокровище — ржавый керосиновый фонарь.

С вилами и топорами мы выходили из дома. Дорога резко освещалась солнцем. Блестели лужи, в каждой налито воды, словно в отдельное блюдце: большому — большое, маленькому — маленькое. Дед шел впереди; подошвы сапог у него мокры, хоть он не ступает в лужи. Река разлилась; она почти вровень с обрывистыми берегами. На середине ее странно видеть затонувшие верхушки осинок. Под напором воды они вздрагивают, точно кто-то теребит их там, на дне.

Делянка большая. Нам надо сжечь лесной хлам до того, как подсохнет трава, чтобы не случилось пожара. Поэтому мы работали по двенадцать — четырнадцать часов кряду.

Вилами я подбирал сосновые ветки и складывал в горки, а дед поджигал.

Костер загорается неохотно, пшикает огоньками сгорающих хвоинок; сквозь них, как сквозь сито, валит белый дым, клубится, окутывает деревья. Из глаз текут слезы.

Но вот внутри костра что-то шумит, выбивается язык пламени и, мгновенно охватив всю кучу, весело поднимается к небу.

Дед с удовольствием вдыхает горький запах, трещит сучьями, носит охапки хвои; она лезет ему в рубашку, колет лицо, путается в волосах. За день обдует его с головы до ног, опалит волосы и брови, а ресницы закрутит от огня, как у расписной красавицы.

Через каждые три — четыре часа дед требовал, чтобы я отправлялся на дозорную вышку и проверял, нет ли где пожара.

Я бросал вилы, бежал на вышку и бегом возвращался обратно.

— Как? — тревожно спрашивал дед.

— Полный порядок, — отвечал я, — горизонт чист.

Дед недоверчиво смотрел на меня и ворчал, что я слишком быстро справился с делом. Он не верил, что я был на вышке, а если и был, то так, для видимости.

Перед заходом солнца мы распрямляли спины, курили и ждали, когда догорят костры.

Солнце краснело и заглядывало в лес не сверху, а со стороны — протягивались длинные тени, окрашивались стволы. Восточная сторона леса становилась темной, и северная темной, и южная, только на западе красный огонек мелькал среди деревьев, золотил прозрачное небо. Огонек уменьшался, клонился к земле. Мне хотелось думать, что с фонарем в руке идет человек. Самого человека скрывает лес, только свет фонаря пробивается. Я думал, что это должен быть огромный человек. Он шел на запад светить другим людям.

Дед прерывал мои размышления.

— Ты следи за кострами, — сухо говорил он, — а я пойду на вышку.

— Я там был недавно, горизонт чист.

— Ты одно, а я другое, — говорил дед, и в его голосе чувствовалась какая-то досада и боль.

Мне было неприятно от его слов. Я думал, что мне никогда не удастся убедить его в моем искреннем отношении к делу.

* * *

С кострами мы покончили в две недели. А через день дед привел пожарника дядю Мишу. Он сам подыскал его в соседнем селе. Это был ярославский мужик, переселенец, уже в годах, отец многочисленного семейства. В ногах крив, туловищем перекошен куда-то вбок, вечно небрит, глазки маленькие, но цвета ясного, синего.

В селе дядю Мишу звали пуганым. Он всегда чего-то боялся. В его дворе рвались на цепи три здоровенных кобеля, способных в любую минуту перегрызть глотку.

Дядя Миша нерешительно вошел в комнату. Дед сказал ему:

— Ты не бойся, ты входи. Будь как свой. Садись, да поговорим с тобой кой о чем.