Лесные сторожа

— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.

Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец.

Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач: крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой.

Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.

— Это кто шумит?

— Лоси ходят, спи.

— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?

— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.

— А он не умрет?

— Вот глупый. Разве он может умереть?

— А тетя Даша говорит, что может.

— Она ничего не понимает.

— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?

— Придут. У нас сейчас очень важное дело.

— Какое дело?

— Тебя это не касается. Ты спи.

— А дяденька где?

— Он нас охраняет.

Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты.

Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.

— Ты из земли вылез? — спросил он.

— Из земли.

— Ты великан?

— Какой там великан!

— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.

— Чего проще. Стоит только захотеть.

Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей.

Ребята, уходя, аккуратно закрыли окна, а дверь заколотили тонкими досками крест-накрест. На крыльце в углу лежала упавшая записка. В ней крупными детскими буквами написано: «Ваня, приходи в назначенный час к старому мосту. Надо сговориться о важном деле. Таня».

Женщина оказалась дряблой, грузной, с маленьким носом на рябом лице, грубыми руками. Не знаю почему, она была не расположена к доброму разговору и на мой незлобный вопрос, откуда она, затараторила, что все лесники обманщики, что Меньшиков занял у нее 20 рублей, а теперь упрятался в больницу. Хватит ей того, что ее муж после войны два года пролежал в госпитале и оставил одну с четырьмя детьми. Но она все равно добьется своего, потому что ей надо покупать сено; девчонка отдала 15 рублей, но у этой маленькой ведьмы не больно вырвешь. Своя рука ближе и к себе подгребает. Вон шуваловский поп на мотоцикле перевез несколько машин дров. А кто ему дал? Конечно, эта девчонка. И ребят деревенских к этому сманивает.

Есть на свете удивительные женщины — с ними можно поговорить после того, как выслушаешь кряду часа три все сплетни. У меня не было на это ни времени, ни желания. Я пообещал ей вернуть деньги.

Что-то заставило меня не верить в бездумные наговоры ягодницы.

Меньшиков был честным лесником. Он не мог научить свою дочь воровству. А может, Таня стала воровать из-за денег? Заработать она нигде не могла, просить не станет — гордая. Может быть, попался кто-нибудь из взрослых — тот же шуваловский поп (не перевелись еще на свете такие добрые люди) — и надоумил ее. Надо же ей было как-то прокормить себя и брата.

Целыми днями Таня пропадала в лесу. Приходила настолько усталая, что от нее с трудом удавалось добиться слова. Однажды она заявилась с порезанной рукой и пыталась скрыть от меня это.

Рука была кое-как завязана платком, красным от крови.

Я нашел йод, насильно забинтовал руку.

— Где это ты?

— Стеклом порезалась.

— Где?

— На Мишкином болоте.

— Что-то не знаю такого болота. Далеко оно?

— Меряла бабка клюкой, махнула рукой, сколько сосчитала, столько и стало.

— Ты со мной не хитри. Где лес рубишь? Живи у меня хоть сто лет, а о деньгах не думай. Слава богу, у меня еще есть руки.

Таня не слушала меня, лишь стала осторожнее. Я никак не мог заметить, когда она выходила из дому. Я спрятал топоры, но у нее наверняка был свой. Прежде чем читать разные морали, я решил поймать ее на деле. Только как это сделать? Обход у Меньшикова раза в три больше, чем у меня, да и знал я его плохо.

Дни стояли длинные. Я успевал рыть колодец и потом вышагивать по лесу в надежде поймать воришек.

В августе густой вереск зацвел синими цветами. Тропинки скрывались в его густых зарослях. Среди всех летних цветов вереск цвел последним, стоял сухой, жесткий. Кусты тесно жались к моим ногам, обжигая кожу сквозь брюки.

Застоявшийся воздух в борах был душен и грозил пожарами.

Однажды я столкнулся с Таней почти лицом к лицу.

Звонким голосом, нахохлившись, как драчливый петух, она отчитывала загулявшую компанию. На лужайке валялись консервные банки, бутылки, клочки бумаги; какой-то остряк развесил на ветках яичные скорлупки.

Из молодых сосен был устроен шалаш, но этого любителям природы, видимо, было мало, и они для какой-то надобности, а может, просто от нечего делать, ломали деревья.