Лестница Якова

Это неверно. Эренбург – большой мастер. И “День второй”, и “Не переводя дыхания” – превосходные, мастерские книги – это была единодушная оценка всей советской критики. Эренбург – сложный писатель, он владеет техникой французской литературы. И он вносит в советскую литературу традиции литературной обработки словесного материала, те традиции, которые у нас слабы, а у Островского вовсе отсутствуют. Островский не пишет… Любопытно отметить – Островский вечером кончил писать книгу, а утром отправил на почту. Святая простота!

И почитай ты стихи Эренбурга – в поэзии обмана не бывает. А он поэт тонкий, настоящий.

28.12.1935

Милый друг, я насильно заставляю себя засесть за подробное письмо. До боли не хочется его писать – эта информационная открыточная связь такая ледяная, скользящая (к тому же безответственная).

Но в последней открытке ты сообщаешь, что уже заготовлено большое письмо, с “выяснением отношений”, к тому же жестокое, из той серии “необходимых жестокостей”, какие будто бы необходимы.

Так вот, если ты еще не послала, – ради бога не посылай. Оно совершенно не нужно ни мне, ни тебе.

Между нами случилась ссора, супружеская ссора. Я ее предельно хочу погасить, забыть, вырвать из бумаги. А ты хочешь что-то выяснить, “научить пониманию”. Я все беру назад, я раскаиваюсь.

Мои неосновательные тревоги за вас, ненужные расспросы, неуместные советы – я этого ничего не писал – пусто, нет ничего, только ради бога – ликвидируем неприятность.

Что случилось? Собственно говоря, мелочь, то, что в нашей прежней жизни мне удавалось мгновенно потушить, а здесь – расстояния и годы разлуки раздули мелочь в большое горе.

Но сейчас – все прошло, выветрилось. Давай начнем все сначала, будем писать много о быте, о мелочах жизни, о радостях, о горестях и о радостях наших горестей (как сказал бы Роллан).

19.1.1936

Милый друг, сегодня встал рано, еще совсем темно, нет восьми. Помчался на утренний мороз под настойчивым стимулом физиологии. Меня встречает собака Роска, несчастная собака Роска. Ее с утра запирают в темную конуру, вечером выпускают, и она никогда не видела дневного света. Она ласково бросается ко мне, делает восторженные круги вокруг. Я ей всегда шепчу одни и те же слова: несчастная ты собака, Роска. Если я поздно прихожу, она через ворота чует меня и не лает. Пока я перелезаю через забор, она снова впадает в свою истеричную дружбу. Однажды в темноте, не узнав меня, она залаяла враждебно. Подойдя ближе и узнав меня, она почувствовала раскаяние и хотела дать мне понять, что это вышло нечаянно, что она раскаивается. Она кувыркалась, вертелась волчком, визжала вдвое больше, чем обычно. Я ей шептал: несчастная собака Роска, я не сержусь, совсем не сержусь.

Я стою еще долго во дворе, всматриваюсь в непривычное предрассветное небо. Вечернее небо знаю хорошо, быстро нахожу все знакомые созвездия, а утреннее небо редко вижу. Большая Медведица стоит в непривычном положении, почти раком, над самой головой. Звезды сияют особенным утренним блеском. Замечаешь, как вся громадина – небесный свод – передвинулся на полнеба за те восемь часов, которые я его не видел… Какая же это грандиозная книга для тех, кто умеет ее читать. Одна из первых книг, которые человечество научилось читать, когда иероглифы и буквы еще не придумали!

…Вчера в выходной состоялся концерт в радио. Утро, посвященное современной советской поэзии. Тут есть очень культурный консультант библиотеки, образованный литературовед. Читали поэтов, которых я плохо знаю – Антокольский, Петровский (это ЛЕФовский человек, к Хлебникову тяготеющий) и др. Некоторые стихи шли под музыку, играл я, а поскольку невозможно было подобрать музыку, то я смело импровизировал. Удачно вышла импровизация под Багрицкого (“Дума про Опанаса”), нашлась мрачная тема Махно, не выходит из головы и сейчас. После концерта состоялось совещание об организации музыкальной работы при радиоузле, мне предложили место музыкального руководителя, я очень охотно согласился, но не уверен, что из этого что-то путное получится. Где бы и что бы я ни делал – прежде всего, я культурник, культуртрегер и охотнее всего это делаю, и если здесь ничего не сделано, то это все не моя вина.

…В “Братьях” Федина есть прекрасные строчки о германской культуре. Вспоминаю такие слова (цитирую на память): “Эта музыкальная культура поднялась на такую высоту, потому что здесь жили целые поколения безвестных капельмейстеров, музикдиректоров, хормейстеров, которые кирпич по кирпичу складывали здание, из которого выросли потом шедевры байрейтов и дюссельдорфов. И Никите захотелось поехать к родным камням своего Чагина, где он познал когда-то первую любовь и первую ненависть, чтобы там заложить свои кирпичи”.

Плохо у меня получается с кирпичами. На СТЗ я оставил свой кирпич, а здесь, в Бийске, пока не удается. Может быть, в радио это удастся.

24.1.1936