Лестница Якова

Где Ал. Ал. Костромин? Что пишет дядя Миша и пишет ли он вообще? Кого ты встречаешь, с кем дружна? Напиши, как выглядит моя дорогая Москва, которую я безумно люблю. Напиши, как с питанием, это очень волнует меня.

Стипендию будут назначать из результатов по 16 экзаменам. Я сдал уже 6 и получил 4 “отлично” и два “хорошо”, имею право получить еще три хороших отметки. Трудно. Лекции я не посещаю, а работаю только по книгам, очень уж неквалифицированные лектора (за малым исключением)… Приложу все усилия, чтобы закончить экзамены раньше. Напиши, есть ли какие-либо вести от Оси Шафира и Сережи Прасолова. Сашка Волков и Борис Кокин убиты под Ленинградом. Это известие я принял очень тяжело. А один наш студент, Женя Почандо, получил звание Героя Сов. Союза – молодец! Горько, так горько, что я не на фронте.

Мамуля, пиши мне чаще, мне твои письма просто необходимы.

Большой привет и поцелуй дяде Мише с семейством. Спасибо за конверты, кстати.

Если случится оказия, то пришли носки, штопку, немного белья, коньковые ботинки и брезентовые туфли, пару рубах, желательно в чемодане, т. к. кроме мешка у меня ничего нет. Пожалуй, и костюм пришли. Но самое главное – это логарифмич. линейка, готовальня и карандаши (чертежные, они лежат у меня в ящике).

Целую очень много (8888) раз. Генрих

P.S. Не хотел писать, но не удержался. Еще в конце декабря встретил случайно в городе одноклассницу Малю Котенко. Помнишь ли ее? Наверное, помнишь – она вышла замуж, как только закончила десятый класс, за нашего одноклассника Тишку Голованова. Его ты должна помнить, он приходил к нам в седьмом классе, мы в шахматы играли. Он погиб в первый же месяц войны. Она трогательна до невозможности. Мы немного стали встречаться. Была такая веселая светлая девочка, сейчас погасла. Проклятая война. Я стараюсь ее взбодрить, развеселить, и она понемногу “размораживается”.

СВЕРДЛОВСК – МОСКВА

ЕГОР ГАВРИЛИН – МАРУСЕ

15.2.1942

Здравствуйте, дорогая Мария Петровна! Генрих дал мне только что прочесть Ваше последнее письмо, и оно так взволновало меня, что хочется сказать Вам несколько самых теплых и дружеских слов, не в утешение, ибо Вы не из таких людей, которых нужно утешать, да и утешать, собственно, не в чем, а просто так, что называется, от избытка чувств. Когда читаешь Ваши вскользь сказанные слова о Москве, о ее быте, об условиях работы москвичей, то, кажется, снова начинаешь ощущать веяние суровой войны, веяние фронта. Ведь здесь война никак не чувствуется, люди о ней только знают и говорят, но не больше. Сначала это казалось странным, но постепенно привыкли к этому и мы, которые краем носа, если можно так выразиться, понюхали пороха и наземного и воздушного, – а что же можно сказать о свердловчанах? Поэтому неудивительно, когда здесь вызывают недоумение слова о потерянных родственниках, об оставленных квартирах и о многих вещах, столь естественных для нас с Вами и неизбежных во время всякой войны, а особенно этой. И потому Вы бесконечно правы, что мы живем как в раю, только мы не ценим этого, и, я уверен, что и Вы бы на нашем месте не ценили этого, а потому больше, чем кто бы то ни было, можете понять, почему так рвется Генрих в Москву, почему мы сидим здесь как на иголках и нервничаем и не можем себя здесь чувствовать как дома. Раздражает само свердловское спокойствие, раздражает то, что в день занятия нашими войсками Лозовой студенты – даже студенты! – подрались в буфете из-за бутерброда с колбасой, – а о чем мыслит и думает здешний обыватель? Как бы вырвать лишний кусок у другого, кто бы он ни был. И только те люди, а их здесь множество, которые пережили много, приехав с Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы и зап. областей, первой заботой дня считают услышать утреннюю сводку, а после часами простаивают в бесполезных спорах у карты Союза.

Вы описываете отрывок из “Пер Гюнта” – смерть Озе. Вы правы, Мария Петровна, это, пожалуй, самое сильное место и в драме Ибсена, и в музыке Грига.

Много сказано о материнской любви, о ее силе и стойкости великими мастерами слова – Ромен Ролланом и Горьким, Чеховым и Мопассаном, Некрасовым, Гейне и многими другими, но эта короткая сцена тихой смерти матери в объятьях блудного сына, пришедшего закрыть ей глаза и утешить ее перед смертью, превосходит по своей лаконичности, сдержанности чувств и силе если не все, то многое.