Лета 7071

Внизу на широкой круглой площадке, разбегавшейся на три стороны темными сводчатыми коридорами, около раскаленной жаровни сидели трое стражников. Не узнав в первое мгновение царя, они схватились было за бердыши, но тут же и повалились на пол как мертвые.

Иван перешагнул через одного из них, снял со стены масляный факел, нетерпеливо выдохнул:

– Куда?

– Сюда, государь… – мышью шмыгнул в один из коридоров Левкий.

В глубине коридора маленькой светлой точечкой проглядывал слабый огонек лучины. Иван стремительно ринулся на этот огонек. Левкий из последних сил поспешал за ним. Возле двери пыточной камеры на покосившемся топчане дремал стражник. Заслышав шаги, он встрепенулся, поднялся с топчана, подозрительно стал следить за приближающимся факелом; рука его настороженно выставила вперед бердыш.

Иван, не замедляя шага, резко и неожиданно сунул ему чуть ли не в самое лицо факел, стражник с испуганным всхлипом откачнулся, бердыш выпал у него из руки, протяжно звякнул на камнях пола. Стражник раззявил рот, глаза…

– Отворяй! – вынырнул из темноты Левкий.

– Святой отец!.. – узнав Левкия, обрадованно всхлипнул стражник и проворно дернул на себя тяжелый засов, двумя руками, с полной натугой потянул створку двери. Дверь бесшумно подалась, пошла, пошла, вдавливаясь в густую темень коридора. Из открывшегося темного проема дохнуло запахом кузни, сыромятной кожи и еще чем-то – неприятным, тошнотным…

Свет факела мгновенно прилип к чуть наклонным сыроватым стенам крупной каменной кладки, изрубцованной известковой росшивью, повис серыми бликами на вделанных в стены кольцах, крюках, цепях, на вылощенных от множества побывавших в них шей и рук пыточных колодах, серой пеленой распластался по полу.

Иван поднял факел повыше, сделал еще шаг… Справа, под стеной, высветился холодный горн с нависшим над ним жестяным вытягом, в горне – кучей наваленные клещи, тавра, цепные наручья, железные пояса, глиняные тигли для плавления олова, которым заливали глотки самым упорным и нескоримым. Рядом с горном – кадки с рассолом. Им поливали раны… В других кадках – размокающие пыточные рубахи и натемники из сыромятной кожи, которые надевали на пытаемых размокшими, мягкими, а после сажали к огню, отчего кожа быстро высыхала и, сжимаясь, ломала порой и ребра, а натемник так стискивал голову, что больше двух дней такой пытки никто не выдерживал – или сходил с ума, или сознавался.

От вида всех этих орудий пытки Иван как будто даже успокоился. Высмотрев на стене вставленный в зажим факел, он терпеливо поджег его своим факелом – в камере посветлело. В дальнем углу сидел прикованный цепью к полу голый, щуплый, безбородый человек. Лица его не было видно, четко проглядывали сквозь полумрак только выбритая макушка и прижатые к подтянутым к груди коленям костлявые плечи. Недалеко от него, на широком кутнике, лицом к стене лежал другой человек – видать, спал. Иван подошел к кутнику, саданул спящего в спину коленом, занес над ним факел… Человек подхватился – спросонья, с перепугу рыкнул по-медвежьи, в растерянности закрылся от света факела широченной, пухловатой ладонью.

– Будя… – сказал он с растерянной добротцой, вызырая прищуренным глазом из-за растопыренных пальцев.

– Никак Махоня? – удивился Иван.

– Я, государь, – враз узнав Ивана, глухо вымолвил Махоня и грузно сполз с кутника на пол. – Опочива нигде не приискал…

– Подымись, Махоня, – строго и недовольно сказал Иван. – Неужто не ведаешь: кудермы государям не кланяются. Отверженные вы!

– Ведаю, государь, – сказал виновато Махоня, поднимаясь с пола. – Токмо какой я кудерма? Заплечник!.. Живота никого не лишил, а плеткой – токмо зла да противы лишаю. Добру ин служу.

– А ты еще и умен, Махоня?! – приблизил к нему свое воспаленное лицо Иван.

– Дык чаво… – смутился Махоня. – Есть маленько, государь.

Иван перевел взгляд на сидящего в углу человека, сунул, не глядя, Махоне в руку факел, коротко повелел:

– Посвети!

Прошел в угол… Человек как сидел скорчившись, так и остался, только лицо поднял на Ивана, и глаза его тускло сверкнули.

– Здравствуй-ста, Фома, – с привздохом, напряженно, тихо выговорил Иван.

– Спаси тебя Бог, государь, – с дрожью сказал Фома, но дрожал он от холода, а не от страха. Глаза его снова мучительно сверкнули.

– Почто же не встанешь предо мной, Фома? – все так же тихо спросил Иван. – Иль презренья столико в тебе?

– Наг я, государь… Срамно пред тобой нагим стоять.

– Так будешь висеть, Фома, – спокойно сказал Иван, как будто подшучивал над ним.

Фома не ответил, но глаза его метнулись к потолку – туда, откуда свисали залощенные петли дыбы.

– На дыбу его, Махоня!

Махоня вставил в зажим факел, отомкнул Фому от цепи, спустил пониже петли, просунул в них Фомкины руки, крепко затянул петли на запястьях. Через минуту Фома висел на дыбе.

– Теперь не срамно, Фома?

– Теперь нет, государь… Твоей волей срамлюсь.

– Дерзок ты, Фома…

– Искрен, государь.

– Неужто тебе живота своего нисколько не жаль?

– Жаль, государь. Оттого и в Литву я сбег.

– Почто же суду моему не доверился, Фома? А как бы я тебя помиловал?