Лета 7071

– Вы толкуете, – с выдохом выговорил он, – что Бог сотворил рукою своею Адама, а обновить и исправить создание его пришел Сын Божий – и воплотился. Но пошто ему приходить во плоть? Ежели всемогущий Бог создал все своим словом, то словом же мог обновить свой образ и подобие и без вочеловечения… Никакого обветшания и падения образа и подобия Божьего в человеке не было. Человек создан смертным, како и все земные твари – рыбы, гады, птицы, звери… Как до пришествия Христова, так – и после пришествия человек был одинаков: таче рождался, пользовался телесным здравием, подвергался недугам, умирал и истлевал…

Иван слушал Фому, слушал его невозможные, страшные слова, и ему вдруг стало казаться, что в образе Фомы с ним заговорила вся Русь – громадная, необъятная и неведомая ему Русь… Неведомая, другая: не та, о которой он всегда думал, как о самом себе, наделяя ее своими мыслями и чувствами, не та, которую он считал только вещью, принадлежащей ему, – большой и очень дорогой, но всего лишь вещью, такой же, как его кафтан или сапоги, – неодушевленной, непричастной ни к его душе, ни к его мыслям, только служащей ему по его воле и по воле каких-то иных, высших законов, которые он считал священными и незыблемыми и потому никогда не допускал даже мысли, что что-то может быть иначе, чем есть. И даже не та неблагодарная и злобная Русь, которую он в глубине души презирал и ненавидел за ее упрямство, косность и равнодушие к нему самому и к его делам, заговорила с ним в образе Фомы – с ним заговорила живая, гордая и мудрая Русь. Мудрая своими сомнениями, которые были неведомы ему, в незыблемости высших законов, и гордая своею мудростью, право на которую он предоставлял тоже только себе. Такая Русь была страшна ему – страшна не своим неверием, не своим кощунствованием над тем, что было свято для него, она была страшна ему своей мудростью, которую он вдруг так остро, до зависти, почувствовал в ней и осознал, слушая бесстрашные признания Фомы.

Факел на стене почти совсем притух – в камере стало еще мрачней. Иван отступил к горну, в тень, словно уступал поле боя своему противнику. Хмель вышел из него, но мысли были тяжелее хмеля.

– Вы понаставили монастыри – мимо указу евангельского, – изнеможенно, но гордо и презрительно продолжал Фома, – и живете в них, как князья на вотчинах, стяжая неправдою достатки великие… А от Бога откупаетесь церквами, иконами, крестами да златом и сребром на них! Но нет пользы в том… и Богу неприятны богатства, обретенные порабощением сирот и насилием убогих!

– Глаголь, глаголь, мерзник! – злорадно привзвизгивал Левкий. – Выплещи всю свою сквернь! Бог уж давно отвернулся от тя и не слышит твоих хул!

– Плотское мудрствование господствует у ваших игуменов, митрополитов, епископов, – еще презрительнее, после Левкиевого визга, заговорил Фома. – Они повелевают не есть мяса вопреки слову Христа: «Не входящее во уста сквернит человека, но исходящее из уст сквернит человека». Они возбраняют жениться, прямо против слов апостола, который нарекал тех сожженными совестью, которые будут возбранять жениться и удаляться от разной пищи.

– Жениться тебе, поганому, дай?! – зашипел Левкий. – Еще и блуд в благолепие возводишь! Ну ин женишься ты у меня!..

Левкий метнулся к кадке с клещами… Черные, лоснящиеся от мокроты острогубые клещи клацнули в его руках. Фома зажмурил глаза… Левкий подскочил к нему и, вцепившись клещами в пах, оскопил его. Кровь черным потоком хлынула по ногам Фомы. Из его искореженного, раззявленного на пол-лица рта вырвался только слабый, бессильный хрип.

4

В ту же ночь по приказу царя татары перебили в Полоцке всех монахов-бернардинцев и разорили все латинские церкви. Предводительствовал татарами сам Левкий, не снявший с себя даже рясы и креста. Так в своем иноческом облачении, с крестом на шее и носился он в санях от одной церкви к другой, круша и разметывая алтари, иконостасы, амвоны, сдирая с икон золото и серебро, выгребая из ризниц церковную утварь и глумясь над попами-католиками, пытавшимися защищать свои святыни.

К утру изнеможенный, пожелтевший еще сильней, но довольный и возбужденно-радостный, заявился он в градницу, где все еще – какой уж день! – шумел победный пир и царь великодушно и щедро раздавал подарки воеводам.

Иван был весел и встретил Левкия приветливо, но было в его веселии что-то отпугивающее – какая-то лихорадочная напряженность, как будто веселился он с закушенной злобой, и Левкий поспешил унять в себе свою радость. Отойдя от царя к краю стола, он с осторожинкой уселся на прежнее место и стал старательно изображать упокоенную кротость.

– Как поуправился, поп?

– Гораздо, государь! Рукою Господа карающей воздано неправедным, и вредным, и порочным! Почудимся же человеколюбию Господа нашего!

– Не кощунствуй, поп! – насупился Иван.

– Воздавая человецем на сем свете, Господь уменьшает им кару на том, государь! – выкрутился Левкий. – Человеколюбие его разнообразно!

– Не мудрствуй, поп!..