Лета 7071

– Измерзся дюже ныне, государь, – жалобливо вздохнул Левкий. – Лютая ночь, а аз ея прокатал всю без обогреву и опочиву.

– Своей волей прокатал!

– Божьей, государь!..

Иван отвернулся от Левкия, тронул коня, отъехал на несколько шагов. На середине реки, сквозь разжижавшуюся рассветную пепелесость в белых закублинах пара завиднелась кучка людей. Иван направил туда коня. Сани с князем Владимиром и Левкием медленно двинулись следом. Воеводы, чуть помешкав, тоже спустились на лед и поехали к середине реки.

Иван наехал на прорубь, на самый ее край, – конь испуганно всхрапнул, попятился… Черная, дымящаяся вода, окаймленная по низу проруби тонким, узорчатым ожерельем свежей наледи, легонько пошевеливалась и как-то странно всплескивалась – как будто всхлипывала.

– Эй, кто там прет без разбору? – крикнули из-за проруби.

Иван пыхнул в усы белые струи, хлестнул коня плеткой, быстро объехал прорубь. Навстречу ему кинулся кто-то в длиннющей шубе, волочившейся за ним рыжим клином, – видать, с чужого плеча, – в барашковой кучме[117], заиндевелой так, что нельзя было понять, какого она цвета, с сулицей в руке… Иван уже замахнулся на него плеткой, но человек вдруг метнулся под копыта его коню с отчаянным выстоном:

– Государь!.. Государь!.. Не признали тебя! Не гневайся, государь!

– Не пугай коня… Отступи! – Плетка в руке Ивана поуспокоилась; он подобрал ее хлыст к рукояти, ласково погладил ею коня по холке. На оступившего человека не глянул даже, будто того и не было вовсе.

Скользя и падая, чуть ли не на четвереньках, к Ивану спешили остальные. Не добежав шагов пяти, свалились на колени и позамерли обмякшими хохластыми комьями. Из-под нахлобученных треухов и малахаев торчали только одни смерзшиеся клины бород, похожие на засохшие, измасленные кисти.

– Так-то вы встречаете царя, – с надменной укоризной сказал Иван. – Как холопа – распутным[118] криком! Небось во хмелю, как ярыги кабацкие?! А как я вас всех извелю – в прорубь?! И тебя, Темрюк! – высмотрел Иван под одним из малахаев блестящие, черные глаза старшего царицыного брата. – Тебе-то уж не пристало слепым быть: в моем доме живешь и корм мой ешь! И молчи, не оправдывайся! Где подлые? Поднимись и указывай!

– Да вон же они, государь!.. – приподнявшись с колен, виновато и удивленно проговорил Темрюк, указывая рукой на противоположный берег.

Только теперь Иван разглядел скучившихся у противоположного берега людей. Они были раздеты до исподнего, а некоторые – вовсе донага, и их белые рубахи и тела сливались с белизной льда, с белизной заснеженного берега, потому-то Иван и не смог поначалу разглядеть их в белесой, загустевшей морозной мгле, покуда рассвет не иссосал ее.

– Поуспели уж и ободрать, – с издевкой и не без злобы бросил Иван. – Ретивы!.. До полезного дела были бы так сноровны, как до грабежа.

– Пошто же добру зря изгибать, государь? – громко сказал какой-то мужичина, охлобучившийся двумя шубами, – не то ратник, не то посошник, и, видать, не робкого десятка. – Нам добро то…

– Молчать!! – взбешенно крикнул Иван. – Как посмел ты, мерзник?! Как посмел?! Темрюк!.. В прорубь его!.. В прорубь!

Темрюк и еще несколько человек схватили мужика, потащили к проруби… Мужик уперся, но тут же и сник. Возле самого края проруби тащившие чуть замешкались, и мужик успел крикнуть:

– Господи, смерть примаю! Возьми меня!

– Стойте! – крикнул Иван, но мужик уже полетел в прорубь. Черная вода тяжело взболтнулась, выплеснулась на лед черными брызгами и мгновенно застыла на нем блестящими крапинами.

– Бог примет его, государь, – сказал умиротворяюще Левкий, вылезая из саней и подковыливая поближе к Ивану. – Дерзок был смерд, но христианин истинный: с именем Господа отошел в его пределы.

Иван снял рукавицу, медленно перекрестился, подумал: «Передо мной не поимел страху – перед иными, поди, и вовсе не осмирял души. Зря сгубил смерда. Таковых бы сыскивать приняться…» Вслух с досадой спросил:

– Что за люди с тобой, Темрюк?

– Мои люди, государь, – черкесы… Да охочие… Вызвались израдцев твоих топить. Я за то им посулил рухлядишко… Своей волей посулил, государь… Указу-то не было иного. Велено было – в прорубь… Святой отец с тем указом меня к ним приставил… О рухлядишке ж и слова не было молвлено.

– Ну-ик, разгалаголился! – напал на Темрюка Левкий. – Сулил – так отдал! Царю ин пошто обжужжал слух напраслиной?! Неужто ему рухлядишко то потребно? Не за тем он наехал…

– Отступи, поп, назад, – недовольно бросил Иван, – и не лезь в мой разговор. Не то быть и тебе в проруби – на прохладу мою…

Левкий хихикнул – потешенно, беспечно, но от этой царской шутки (а может, не шутки?) его так жигануло холодом, словно его вдруг оголили на этой лютой стуже. На Ивана он не посмел глянуть, но перед Темрюком – со всей тонкостью искусного притворщика – изобразил невозмутимое спокойствие. Что бы ни подумал Темрюк о нем и как бы ни воспринял слова Ивана, он, Левкий, должен показать ему себя – от этого в конце концов зависело, что будет думать Темрюк впоследствии и о нем самом, и об отношении к нему Ивана.