Лета 7071

Левкий кротко, но с довольнцой прищурил глаза; на горле у него, под дряблыми морщинами, зашевелился кадык – как вползший под кожу клещ.

– Басман, вина святому отцу! Уж больно легок он в мысли!

Федька зачерпнул из ендовы губастым осеребренным ковшом, медленно обошел вокруг стола, медленно наполнил стоявшую перед Левкием чашу рдяной мальвазией. Глаза его ненавистно блеснули, будто не вино, а кровь свою влил он Левкию в чашу. Не по нутру, ох как не по нутру было Федьке прислуживать кому-нибудь другому, кроме царя. Он стряхнул на пол остатки вина из ковша и показно быстро отошел от Левкия. Тот посмотрел ему вслед, скорбно смежил глаза, но пальцы его тут же потянулись к чаше, восторженно общупали ее и чуть-чуть приподняли над столом, чтобы насладиться не только осязанием ее, но и ее тяжестью.

– Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя, – святое имя его! – выговорил он медленно, с придыханием и россвистом. – Он прощает все беззакония твои, исцеляет недуги твои, насыщает благами желание твое…

За воеводским столом кто-то не то хмыкнул, не то икнул… Глаза Левкия враз юркнули в подбровье и притались там. Он по-собачьи начутил ухо, словно прислушивался к чему-то, и тихонько, торжествующе шепнул самому себе:

– Боже, как умножились враги мои!

– Что ты там шепчешь под нос себе, поп? – со смехом спросил Иван. – Злую силу отваживаешь?

– Напиток сей благословляю, государь, в коем растворена твоя щедрая милость к нам – чернцам, хранящим в сердцах своих заветы Господни любви и сострадания к ближним. – Левкий ублаженно приспустил веки, поднял чашу, но, прежде чем пригубить ее, успел еще метнуть черный взгляд в сторону воеводского стола, и там взгляд его не остался незамеченным, хоть и был он мгновенен, как выстрел.

– Да святится имя твое, государь! – громко, подобострастно сказал Левкий.

– А что, святой отец, – вдруг спросил Иван, – сысканы ли все израдцы, бежавшие от нас в сии пределы?

Левкий брязгнул чашей об стол, обтер рукавом рясы обмоченную вином бороду и вмиг стал прежним Левкием – злоумным, лукавым, надменным, жестоким и желтым-желтым, как адов огонь, в котором неизбежно должна была сгореть его душа.

– Сысканы, государь? Все до единого…

– Велел я прорубь пробить к рассвету…

– И прорубь пробита, – с угодливой злорадностью поспешно присказал Левкий.

– Воеводы!.. Не поехать ли нам поглядеть, как будут топить израдников?

Левкий с восторгом вылупил на Ивана глаза. Тысяцкие и дворовые воеводы тоже подняли восторженный галдеж, но за большим воеводским столом было тихо – именитые молчали.

– Так что ж, воеводы?.. – Иван через силу улыбнулся. – Царским приглашением гнушаетесь? А буде, зрелище такое не по вас?

– Пир нам более по душе, – громко сказал со своего места Серебряный, сказал спокойно, бесстрастно, не выдав Ивану ни единого своего чувства. – Но и приглашение твое нам не в тягость. Вели встать из-за столов, и мы последуем за тобой.

Шуйский с Пронским обкосили Серебряного презрительными взглядами, но смолчали, только Щенятев что-то буркнул себе под нос и отсел на самый край стола.

– Тогда – последнюю чашу, воеводы! Поди, уж брезжит?

Последнюю чашу выпили молча – и будто отрезвели от нее: все стали какими-то сосредоточенными, замкнутыми, каждый старался быть незаметным, старался не выделяться, но не настолько, однако, чтоб казаться мешкающим или выжидающим. Царские глаза были всевидящи, и никто не хотел привлекать к себе их жестокий, испытывающий взгляд.

Из-за столов встали недружно, но споро, не засиживаясь, не утягивая поясов, не оправляя кафтанов, не углаживая бород… За воеводским столом остался только один Щенятев. Сидел отрешенный, с тяжелой истомой в глазах.

– Ты что же, Щеня?.. – уже от порога спросил Иван. – Утяжелел от хмельного?

– Дозволь мне остаться, государь, – привстав с лавки, спокойно и твердо сказал Щенятев.

– Не на брань мы идем – на прохладу!.. – Иван оглядел столпившихся перед ним воевод. – И указу моего никто не слыхал! Верно иль нет, воеводы?

Все согласно гуднули в ответ.

– Почто ж тебе мое дозволение – на волю твою?! – вновь, с ехидной издевкой, обратился Иван к Щенятеву. – Оставайся, коль тебе забавней приятельство братин и недоедков.

5

От градницы, через город и посад, Иван ехал в санях вместе с князем Владимиром и Левкием, а за острогом, по выезде из ворот, пересел в седло.

Светало. Мороз выстудил воздух до хрупкости – он легонько потрескивал при дыхании. На Двине паровали проруби. Белесая марь застилала всю реку.

Подъехали к реке. Иван высмотрел на берегу положину, спустился по ней на лед. Вслед за ним осторожно спустились сани с князем Владимиром и Левкием. Воеводы остались на берегу.

– Ну, где израдники? – вертнулся в седле Иван. – Поп, тебе говорю!

– Уж тут, государь… В полночь еще велел свести их к леднице… Темрюшка-старшой стережет их с черкесвой, – пропел ублажающим голосом Левкий, выставив на мороз из-под шубы одни только губы. – Заждем часец дробный… Мрява изыдет, проглядней станет.

– Душа из тебя изыдет! – бросил насмешливо Иван, видя, как старательно Левкий прячет себя от мороза.