Лета 7071

Федьку страшила эта необычайная чуткость Ивана. Ему всегда казалось, что к этому причастны какие-то иные силы, неземные и нечистые… Он и сейчас с жутью подступил к нему: горло тяжело забило комом… Федька хотел кашлянуть, но получился стон.

– Цесарь… Человек к тебе.

– Какой человек? – не открывая глаз, зло спросил Иван.

– Старицкий дьяк. Дело у него…

– Вышвырни его вон, – выцедил сквозь стиснутые зубы Иван.

– Дело у него, – не отступался Федька. – Больно важное, цесарь!

– Вышвырни его! – подхватился Иван и выпучил глаза.

Федька попятился к двери… Иван в ярости порыскал глазами, ища, чем бы запустить в Федьку, – Федька покорно ждал, – но под рукой ничего не оказалось, и Иван, скрипнув зубами, опустился на подушки.

– Что за дело? – спросил он глухо.

– Хочет дьяк о крамоле известить… Вызнал он лихие дела Ефросиньины. Я пытал его, да отрекся он от меня. Хочет лише тебе в глаза поведать.

– Приведи, – так же глухо сказал Иван и, поднявшись с подушек, сел на постели, свесив к полу свои длинные ноги.

Федька ввел дьяка. Дьяк опустился на колени, припал лбом к полу.

– Встань, – раздраженно сказал Иван. – Ты потревожил мой сон не затем, мню, чтоб изводить меня своими поклонами? Говори…

– Неправды великие измышляют на тебя, Государь, в доме сем! Офросинья-княгиня воздух дорогоценный шила в Троицкую обитель… На воздухе том писано шитьем: «Сии воздух сделан повелением благоверного государя Володимера Андреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного». И воздух тот она многим на глаза кажет, вот, деи, кто государь истинный, и подучает шепотников словами теми. Како ж мне, слуге твоему, таковое во ум не взять было да не раздумать – на добро иль на лихо сие деется?! Да како ж мне, раздумав, глазам твоим таковое не явить?!

Иван слушал дьяка, вонзив растопыренные пальцы в свое лицо: два оголенных глаза, словно выдавленные из глазниц, страшно смотрели из узких просветов между пальцами, но еще страшней была его тень на противоположной стене, на которую нет-нет и поглядывал дьяк. Должно быть, эта страшная, уродливая тень, шевелящаяся от колеблющегося пламени единственной горевшей в спальне свечи, вызвала в дьяке какие-то иные чувства и мысли – совсем не такие, с какими он пришел сюда, и он вдруг умолк.

– Что, дьяк?.. – отняв руку от лица, мрачно усмехнулся Иван. – Никак заколебалась твоя совесть? Жалеешь, что пришел ко мне? Мнишь, не то войдет в мою душу, что ты хотел бы?! Боишься, что злобу вселишь в мою душу и она ослепит меня?!

– Боюсь, государь, – прошептал дьяк.

Иван пренебрежительно хохотнул…

– Мнишь, лише сейчас придет в мою душу злоба?.. И ты первый вселишь ее в меня?! Ты принес каплю…

– Капля море переполняет, государь…

– Ступай прочь от меня, – насупился Иван. – Ступай, коль душа твоя праведного зла страшится! Мне не потребны доносчики. Ступай!

Дьяк понуро пошел к двери… Федька Басманов выжидающе замер. Знал он, как безмерно притворен царь, и не верил, что он на самом деле намерен отпустить дьяка. Этот дьяк, так искренне преданный ему и каким-то чудом уживающийся в Старице, где преданность царю негласно считалась изменой князю, мог стать для Ивана как раз тем человеком, о котором он постоянно мечтал, вспоминая и нередко рассказывая Федьке о дьяке своего отца – Яганове, которого тот держал в Дмитрове, в уделе своего самого злонамеренного брата Юрия. Этот дьяк не только сам вынюхивал крамолу в уделе князя Юрия, но и склонил к измене многих его служилых людей, от которых дознавался обо всех изменных делах и задумах удельного князя. Благодаря этому дьяку Василий довольно легко справлялся со своим непокорным братцем и до конца своей жизни держал его в узде.

Иван так восхищался этим хитрым и ловким дьяком, что даже доносы его великому князю Василию держал при себе, вынув их из великокняжеского архива, и время от времени перечитывал. Теперь и ему представлялся случай заиметь такого человека в Старице. Пусть не во всем равного тому, но, несомненно, верного и смелого, который может служить не за страх и не за деньги… Только такую службу ценил Иван, и только такой службы хотел бы от этого дьяка, и, вероятно, потому и повел себя с ним так, что хотел получить в заклад его душу.

Федька заметил быстрый взгляд Ивана, брошенный в сторону уходящего дьяка. Дьяк замер, словно почувствовал этот взгляд, медленно обернулся:

– Душа моя изгниет, государь, коли будет стоять осторонь… Дозволь служить тебе честью и совестью.

– Скажи свое имя, – с прежней суровостью приказал Иван.

– Савлук, государь, имя мое, сын Иванов…

– Службы твоей, Савлук, принять не могу, ибо писано: не может слуга служить двум господам… Служи моему брату, как служил, но, ежели станется тебе проведать о крамоле иль об иных каких злых делах, поступал бы ты как истинный христианин, и воздается тебе сторицею. – Иван помолчал, словно для того, чтобы дать дьяку время осознать все сказанное им, и со вздохом добавил: – А за навет голову отсеку!

– Истинно, государь, – согласно преклонил голову дьяк. – Да кой мне прок поклепы возводить?