Лета 7071

– Ну уж не сравнить! – огрызнулся в свою очередь и Салтыков и стал сердито, но и не без внутренней гордости, перечислять все свои обязанности, которые лежали на нем как на оружничем. Перечислял и загибал пальцы. Пальцев не хватило… Он торжествующе растопырил их в глаза Умному-Колычеву и, удовлетворившись, с деланным огорчением добавил: – Такие дела важные, а тут приставы при Воротынском грамотку дослали: недодано воеводе двух осетров, двух севрюг, полпуда изюму, ведра романеи, ведра бастру да навроде и ведра рейнского… И еще много иного корму недослано… Лимонов две сотни, перцу, шафрану… Лососей не послали воеводе, воску також целый пуд недослано! Обижают воеводу… Пришлось мне и сие дело на себя взять!

– Славно держишь ты, боярин, царского опальника, – не без ехидства поддел Салтыкова Вяземский. – Ему там как в райских кущах! Ведает ли про то государь? – Это последнее прозвучало в устах Вяземского уже зловеще.

– Воеводе, князю Михайле Ивановичу Воротынскому, идет государево жалованье, – повысил голос Мстиславский, отвечая Вяземскому. – Жалованья того – пятьдесят рублев. Людям его челядным, которые с ним пребывают в сослании, також жалованье идет!.. Двенадцати душам – сорок восемь рублев семь алтын. Сие для твоего ведома, окольничий. А ежели тебе завидна судьба князя Воротынского, можешь сотворить такое и для себя.

– Я не завидую ничьей судьбе, князь Иван, – спокойно выговорил Вяземский, но глаза его смотрели на Мстиславского с вызовом. – Даже твоей! Все в руке Божией, как написано.

– Ты, знатно, тщился сказать – в руке царской? – усмехнулся Мстиславский. – Ибо на Бога ты уж давно не уповаешь!

– Ты в мою душу не лезь, князь Иван, – насупился Вяземский. – Она не в твоем владении!

– Не тревожься, окольничий, – продолжал невозмутимо улыбаться Мстиславский. – Я в такие дурные места брезгую лазить.

Вяземский опустил голову, переждал самый первый и самый сильный прилив ярости, тихо, со зловещим почтением сказал:

– Я бессилен сыскать на тебя обиду, князь Иван… Мне пристало быть во всем меньше тебя… Ты сие ведаешь – и возносишься. Но знай також, князь Иван, что я отомщу тебе… ежели смогу!

– Негожее ты учинил, Иван Федорович, – вступился за Вяземского Умной-Колычев.

– Неужто я должен был льстить окольничему? – спокойно, с надменным удивлением спросил Мстиславский – спросил не столько у Умного, сколько у самого Вяземского. Вяземский понял это… Не поднимая глаз, ни на кого не глядя, даже на своего заступника Умного, с прежним зловещим почтением выговорил:

– Правда твоя, князь Иван… Но и мою ты також слышал. Дозволь мне теперь уйти.

– Напред ты не спрашивал на сие дозволения, окольничий… Уходил не обинуясь! Нынче я тебя не могу отпустить. Ждал я вас всех ныне, чтоб совопроситься[145] и приговорить, како нам государя встречать? Славную встречу надобно устроить государю нашему за его столь же славную победу!

Мстиславский вышел на середину палаты, к столу… На нем был становой долгополый кафтан из алой цареградской камки, подложенной также камкою – рудо-желтою, с отливом, по рукавам, по груди – серебряные нашивки… Красив был кафтан, богат… Мстиславскому не было нужды отстаивать свою честь потом, и шубу он надевал только по необходимости, зато кафтаны, ферязи или охабни были на нем на удивление.

Мстиславский сосредоточенно и ревниво обошел взглядом каждого, проверяя, все ли готовы слушать его… На Кашине взгляд его задержался чуть дольше. Заметил Мстиславский вспыхнувшее в глазах Кашина недоумение, ожидал он это недоумение, но хотелось ему знать – чем же он удивил боярина: тем ли, что так обошелся с Вяземским, которого многие в последнее время стали побаиваться, видя в нем будущего царского любимца, или тем, что вообще связался с ним? Если Кашина удивило первое, то Мстиславский мог считать, что своего добился, потому что именно на это он и рассчитывал, бросая вызов Вяземскому, представлявшему ныне в думе сторону, которая пока что еще тайно, но, несомненно, полностью поддерживала царя. Этим своим поступком он очень осторожно, но недвусмысленно давал понять – прежде всего Кашину, – на чьей стороне он сам. Рассчитывал Мстиславский, что это будет и первым мостком между ними. Понял ли только это Кашин? А если тот от своего собственного высокомерия удивился только тому, что он, Мстиславский, снизошел до задирки с таким худородным человеком, как Вяземский, тогда все усердие его было напрасным.

Взгляд Кашина, встретившийся с допытливым взглядом Мстиславского, тоже на мгновение заострился, недоуменность его тоже задалась каким-то вопросом, но ни у одного из них глаза не были зеркалом души, и, не высмотрев ничего, взгляды их разошлись. У Мстиславского, однако, появилось такое чувство, что Кашин хоть и понял его, но не поверил и, должно быть, даже заподозрил в каком-нибудь недобром преднамерении. Это чувство почему-то прочно засело в нем, и, обговаривая с боярами предстоящую встречу царя, он все время с досадой ловил себя на мысли, что затея его с Вяземским была неудачна и сблизиться с Кашиным теперь будет еще трудней.