Лета 7071

Ино, Боже, Боже,
Сотвори ты, Боже,
Да и небо, землю…
Сотвори нам, Боже,
Весновую службу!
Не давай ты, Боже,
Зимовые службы…

– Замолчи, не подзывай волков, – снисходительно сказал Иван.

– Верно, – с радостью согласился Васька. – Вестимо, не Ивашка Нос[163]. Ну да воротимся в Москву, споет тебе ужо Ивашка!

Васька смолк, решил не испытывать Иванова терпения. С недавнего времени не стало его у Ивана вовсе… Захваченный злобой, стал он недоступен, опасен, как слепой, в руках у которого занесенный меч. Даже во хмелю его не оставляла угрюмость и злоба, а если и бывал он весел во хмелю, то и тогда злоба его стояла рядом с ним неотступной, трезвой наперсницей. Васька стал бояться Ивана, и, если даже пускался в какие-нибудь потешные затеи или начинал услужливую, веселую болтовню, в душе его все равно лежал холодный комок страха, и он все время ждал: вот что-то не понравится ему и разозлит, взбесит, а что Иван мог сделать в бешенстве – Васька знал. Сам видел, как разнесло на куски в Невеле Шаховского, а намедни видел в Старице, как разделался он с городовыми старостами, дерзнувшими пожаловаться на его охоронников.

Старосты ждали его на старицком подворье, у нижних ступеней Красного крыльца, – бородатые, степенные мужики со списком в руках, из которого собирались вычитать ему все негораздые дела, учиненные его охоронниками. Список был велик, и лица старост решительны. Им и в голову не приходило, что намерились они искать управы на него самого же…

Они ждали несколько часов – терпеливые, настойчивые, верящие, что правда сойдет к ним по ступеням Красного крыльца в образе царя и пристанет только поклониться, как она тут же восторжествует.

И дождались, и он принял их поклоны, не зная еще, зачем они пришли к нему, но как только узнал… О, это было даже потешно поначалу, но сейчас, при воспоминании о том, что Иван сделал с этими благообразными мужиками, у Васьки даже дыхание сбилось, когда он представил, как это страшно, когда на лице маленьким костром вспыхивает борода!

…Старосты не успели прочитать свой список: взгляд Ивана, вонзившийся в них, должно быть, заставил их вспомнить всю свою прошедшую жизнь, как перед смертью, потому что стояли они перед ним живыми мертвецами, не способными даже упасть на колени с последней мольбой о пощаде.

На княжеском подворье пылал костер – от этого костра Иван и повелел Ваське принести головню и принялся поджигать ею мужичьи бороды – безжалостно, с мстительной радостью, будто истопник, разжигающий печь.

С тем и уехал из Старицы, расхохотавшись от вида обезображенных мужичьих лиц. Князь Владимир провожал его за город. Ехал князь верхом, позади царских саней… Черно было на душе у князя, черно было его лицо, будто тоже опаленное Ивановой злобой. Версты через три простились… Иван даже не вылез из саней, не обнял Владимира, только выдавил из себя:

– Прощай, братец… Здоров будь! Да нас, грешных, не забывай, и мы уж про тебя не забудем.

Владимир неожиданно опустился перед ним на колени – прямо в снег, тихо и горько, глядя неотрывно в глаза Ивана, как нечасто решался смотреть, сказал:

– Прощай, государь! Доброй дороги тебе… Пусть хранит нас Бог!

Иван тяжело сопнул; махнул рукой – сани помчались, а Владимир еще долго не поднимался с колен, измученно глядя им вслед.

2

В Клину, на ямском подворье, полуночную тройку не поторопились встретить. Дверь ямской избы была заперта, над крыльцом не горел фонарь… Темень. Покой.

Васька схватил валявшийся около крыльца обломок шкворня, кинулся к двери – яростный грохот покатился в сени.

– Отворяй! – рычал Васька. – Отворяй! Почивают, выпоротки![164] Государь у них пред крыльцом, а они зады на лавках тешут. Отворяй! – лупил Васька шкворнем в гулкую дверь.

– Погодь ужо, я табе вдарю! – зарокотал в сенях грозный голос. – Бей… бей… бей!.. – в лад Васькиным ударам подзадоривал голос. – Ужо выйду, я табе вдарю – до задницы располю[165].

– Отворяй, пес! – вскипает Васька, задетый такой непочтительностью. – Государь пред крыльцом!

– Какой еще такой государь? – Дверь отворяется. – А буде, сам Господь Бог?

Из темноты сеней вышаркивает громадный мужичина с лицом Каина, цапает Ваську за грудки, подтаскивает к себе…

– Нешто государева указа не ведаешь, ерепён?! – рокочет мужик. – Ночью не велено на постояниях службу справлять.

Васька ударяет его в грудь обломком шкворня, вырывается, злобно шипит:

– Государь пред крыльцом!.. Голова с тебя вон, быдло безмозглое! – Васька всаживает в раззявившийся рот мужика свой кулак, зловещим шепотом начинает материться.

Такое доказательство убеждает мужика. Сплюнув кровь, он крикнул через сени в избу:

– Фронька, неси огонь!

Пришла с фонарем девка – в белой посконной рубахе до пят, поверх рубахи – разодранный тулуп, по тулупу – на грудь и на спину – кинуты две полузаплетенные косы. Подала мужику фонарь – под рубахой легко колыхнулись груди.