Лета 7071

Монах завозился с засовами, пришептывая, как от боли: «Осподисусехристе… осподисусехристе…» Тяжелые створки ворот медленно вдавились внутрь, медленно разомкнулись, в образовавшейся щели показалось натужное, перепуганное лицо монаха. Васька налег на створку, помог монаху… Вдвоем они быстро растворили тяжелые монастырские ворота. Монах побежал за игуменом, а Васька вернулся к лошадям, взял их под уздцы и ввел на монастырский двор.

Иван, не дожидаясь, пока Васька поможет ему, вылез из саней, потянулся, поразмял затекшие ноги и спину, медленно пошел через монастырский двор.

Он уже бывал здесь однажды… Возвращаясь из Кириллова монастыря, куда ездил на богомолье после своей тяжкой болезни, он заезжал и сюда, в Песношскую обитель, повидаться и побеседовать с Вассианом Топорковым. К тому времени Вассиан уже прожил десять лет в своей одиночной келье, построенной им собственноручно в стороне от остальных монашеских келий, прожил затворником, не встречаясь ни с кем, и только для царя сделал исключение. С тех пор прошло еще десять лет, и снова Вассиан вынужден будет нарушить обет затворничества.

Навстречу Ивану от настоятельских келий уже спешили соборные старцы[166], за ними следом, с фонарями, – монахи-прислужники…

Иван остановился.

Ступая, как по лужам, по тусклым пятнам света, отбрасываемым фонарями, старцы приблизились к Ивану и замерли в растерянности и нерешительности. Должно быть, заявись к ним в обитель сам дьявол, они не были бы так поражены и растеряны: как вести себя с дьяволом, старцы, несомненно, знали, а вот перед царем, невесть какими судьбами занесенным к ним среди ночи в монастырь, они потерялись. Царь был пострашней дьявола: ни крестом, ни молитвой от него не защитишься, если он приехал не с добрым намерением.

– Что же оторопели, святые отцы? – снисходительно буркнул Иван. – Благословите государя своего земного.

Он подошел к игумену, снял шапку, преклонил перед ним колено, игумен поспешно благословил его. Иван поцеловал дрожащую руку старца, выпрямился, ласково сказал:

– Дары я привез в обитель. В санях у меня… Холоп мой вынет.

Старцы молча поклонились Ивану – по-прежнему недоумевающие, растерянные и встревоженные, а Иван, словно нарочно, продолжал мучить их своей ничего не говорящей ласковостью:

– Заутреню отстою у вас. Готовьте службу… К рассвету намерен я быть в Клину, а к обедне, даст Бог, поспею в Иосифов монастырь. – Иван помолчал, порассматривал встревоженные лица старцев, помучил их еще немного, наконец сказал: – А покуда сведите меня к старцу Васьяну… К нему я приехал.

Вассиан молился… Маленькая лампадка, слабо мерцавшая в углу – у тябла с иконами, лишь чуть разжижала загусший мрак тесной и узкой, как нора, Вассиановой келейки. Иван перекрестился на иконы и замер, не смея перебить молитвы старца. Благоговейной, святой отрешенностью дохнуло на Ивана – отрешенностью от всего, с чем он пришел сюда, и он почувствовал, как велик, и целомудрен, и чист, и целебен, и спасителен этот мир, в котором Вассиан затворил свою душу, но ему стало страшно от безысходности, от однообразия, от смиренности и убогости этого мира, обрекающего душу на вечную покорность – покорность миру, от которого уединялся, покорность злу, которому не противился, покорность неправде, которой не хотел слышать и знать, покорность страстям, которых боялся и стыдился, и даже на покорность врагам, которым уступал без борьбы.

Сердце Ивана, поначалу чуть трепыхавшееся от благоговейной затаенности, вдруг забилось мощно и зло. На какое-то мгновение все-все: и келья с ее мертвенным мраком, и покой, и отрешенность, которыми был пропитан этот маленький мир, населенный одной-единственной душой, и сам Вассиан, смиренный и будто бесплотный, пристывший к полу серой тенью, – все это стало противным Ивану, и он вдруг пожалел, что приехал сюда, пожалел о своей настойчивости, с которой стремился в эту келью, пожалел о своих чувствах, с которыми мчался к этому старцу, и, пожалев, устыдился своего отчаянья, пригнавшего его сюда.

Страшно захотелось уйти отсюда, не медля, не дожидаясь, пока этот бесплотный старец обратит на него свой взор, и он уже намерился сделать это, но Вассиан вдруг прервал молитву и повернул к Ивану свое лицо. Спокойный взгляд старца остановил Ивана, и от этого взгляда в душе у него вдруг все перевернулось, все стало совсем иным – иными стали и келья, и мрак, наполнявший ее, и сам Вассиан… У Ивана вновь сбилось дыхание, и он взволнованно поклонился Вассиану.

Вассиан словно ждал Ивана: ни одна морщинка не дрогнула на его черном, изможденном лице, а глаза, подержав Ивана в своих цепких лучиках, спокойно, но почтительно опустились долу, давая понять Ивану, что даже здесь чтут его царственность.

– Приходил ко мне нынче во сне покойный митрополит Даниил, – тихо вымолвил Вассиан – так, будто продолжал прерванную молитву. – Вопрошал меня: «Идеже имя наше, Васьян? Попрано?» Подивился я, раздумался – про что бы сие? Тебя вспомянул, государь. Молиться учал… Осе[167] и ты предо мной. Не попрано, стало быть, имя наше.