Лета 7071

Отправится Никита Романович искать по чуланчикам, позастукает с добрый десяток блудней и блудниц – вечером в черных сенях учиняется порка. Хоть и добр был боярин, но нерадивости и огурства, а особенно блудовства не прощал. Парням, словленным на блуде, – по полдюжины розог, девкам – по полной! Девкам нет пощады, нет оправдания. Их вина навек закреплена притчей: сучка не схочет, кобель не скочет. Старухи доносчицы посмеиваются над девками… Им бы пожалеть их, бедолаг, да не жалеется, ибо бабья доля здесь у всех одинакова: и их молодость была иссечена розгами, и они наплодили детей, не ведая от кого, и пораздали их по монастырям. Челядным дворцовым девкам замужество заказано: не должно быть у них ни мужей, ни детей, ни забот иных, кроме забот о царском доме. Так и проводят они весь свой век во дворце мирскими монахинями. Вот и нет тут ни у кого друг к другу жалости! Не жалеется, привыкли, да и не нажалеешься: отлежатся девки – и снова за свое примутся. Так что порка блудных сходит всегда за потеху. Не потешно лишь тем, кто ложится под розги, и благо еще, если порют свои, челядинцы; они не шибко усердствуют, а если кличут конюхов, тогда лихо! Тем что по конским спинам хлестать, что по человечьим!

С рождением царевича кончилась у дворцовой челяди беззаботная жизнь. Дворец был запущен, грязен, полон крыс, мышей, тараканов, а возвращавшийся из Полоцкого похода царь был уже на подъезде – известие о рождении царевича застало его в Старице, поэтому спешно взялись наводить порядок и хотя старались вовсю, но со всем поуправиться все равно не успели. Не сделали и самого главного – не вытравили тараканов, которые досаждали больше всего. Их собирались повыморозить зимой, растворив на мороз все окна и двери, но, опять же, из-за царицы не стали: недомогавшая Марья боялась недоносить ребенка и ни на один день не соглашалась оставить своих покоев. Дотерпели до весны… Родила Марья, и теперь уже сама повелела Юрьеву ввезти ее на подворье брата своего Михайлы и повытравить из дворца эту нечисть.

Разошелся Юрьев, раззавзятился! Полдня подгоняемые им челядники всем скопом вытаскивали из дворца ковры, перины, одеяла, подушки, шубы, полсти, кровати, сундуки с рухлядью – словом, все, что можно было вытащить, а потом за дело взялись тараканщики. Подвезли ко дворцу три воза конопляных головищ с зернами, растопили во дворце все печи ясеневыми дровами, позатворили на окнах наглухо ставни, подложив под них мокрые рогожи, и, как только печи достаточно раскалились, принялись сыпать на загнетки, полные жару, конопляные головища. Щедро сыпали! Бурый густой дым, поваливший из печных труб царского дворца, застлал вскоре пол-Кремля.

Юрьев, взгромоздившись на заваленный шубами старый великокняжеский трон, принадлежавший еще великому князю Иоанну Васильевичу, который челядинцы выволокли из хором вместе с кроватями и сундуками, нетерпеливо, сердито кричал тараканщикам:

– Да затворяйте же, окаянные, двери! Двери в белых сенях затворяйте! Весь дух уйдет!

Тараканщики затворили и законопатили в белых сенях двери, полезли на крышу забивать в трубы дым.

Юрьев опять запричитал:

– Мало, ой мало конопли наметали! Не изведется, проклятый!

– Вона, мало! – смешливо загалдели челядники, сгурбившиеся вокруг боярина. – Куды боле – два воза! Медведя пусти – издохнет!

– Мало! – не унимался Юрьев. – Таракан живучей медведя. Надобе было и третий воз пометать.

– Вовсе ты, батюшка-боярин, опупел! – выпаливает кто-то скороговоркой.

– Ах семя хамское, подлое, языкатое! – сокрушенно вздыхает Юрьев и устраивается поудобней на великокняжеском троне, будто рассчитывает этим самым защититься от зубоскальства дворни.

– Истинно, батюшка-боярин, – присказывает все тот же быстрый голос, хитро присказывает: поди пойми – соглашается или прежнее гнет?

Но Юрьев и сам хитер.

– Ну-ткась, высолопи, высолопи, что там еще на твоем подлом языке вертится? – говорит он нестрого, покладисто, дабы не выпугать дерзкого болтуна и не отбить у него охоту еще подерзить.

– А то, што истинно опупел, батюшка-боярин. От твоего усердия за полвека хором не выветрить! Тебе-то любо – в их не мешкать, а нам с государем – мешкать!

– Ах, подлый! Се ты, Фанаська-корнозубый? – узнает наконец по голосу Юрьев. – Сознавайся – ты?

– Истинно, батюшка-боярин…

– Дран ноне будешь. За хамство, за дерзость и за все прочее.

– За прочее вечор был дран, батюшка-боярин. По незаживленному како ж драть?

– Брюхо цело – на брюхо и получишь!

– То не по-божески, батюшка-боярин. Спать-то я како должен?

– Стоймя, как конь! – на потеху всей дворни отпускает Юрьев.

В Кремле меж тем поднялся переполох. Дыма без огня не бывает, а огонь – это беда! Ко дворцу стал сбегаться народ: бежали с баграми, с пешнями, с крючками, с лопатами, тащили ведра с водой, с песком… От Троицких ворот наметом пригнал коня Шереметев, ополз с седла подле Юрьева, потаращил глаза на сундуки, на кровати, на перины, комами наваленные на них, на полсти, на ковры, разложенные вокруг, и опешенно завопил:

– Да что же ты расселся, боярин?!