Лета 7071

– Дык… – заикнулся старик и со страхом обернулся к царю.

– Сиди, дурья башка! – толкнул его в бок Федька. – Небось гащи[75] обмарал?!

– Како там, – спокойно сказал старик. – Об собе, что ль, страх?

– Обо мне, что ль? – придурился Федька.

– Кой – о тобе? – еще невозмутимей ответил старик. – Возников, поди, на земле – сколь и лошадев! Ну, буде, чуть помене… Быват же, один трех погоняет!

– Ишь ты, бедовый, – усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нем обиду. – Как пень еловый!

– Что, съел, Басман?! – язвительно бросил Иван. – Говорил я тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!

– Так уж и доказ?

– Ну продолжи, убедишься.

– Сдался он мне!..

– Ты не бидься, милай, – ублажчиво смягчил голос старик. – Я по-христиански, к слову, без дела… Коль ты роду знатного, прости меня на слове, не ведал…

– Не знатного он роду, – снова съязвил Иван. – С исподу!

Федька затаенно вздохнул, насупился. Старик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уже больше не заговаривал.

…Сани царя еще только спустились с холма, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник князь Шаховский – вместе со своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.

Токмаков приказал своему второму воеводе, Оболенскому, разводить войско на две стороны: конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжественный, важный, но, как только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:

– Обедню не стоял – все жду! Добр был путь, воевода?

– С нами царь, – вместо ответа сказал Токмаков. – В хвосте… На последнем стану нагнал.

– Я сбирался его завтра встречать, – озабоченно сказал Шаховский. – Эка проруха! Ну что ж, встретим царя-батюшку без сурп.

Ни тревоги, ни растерянности в его голосе Токмаков не уловил, только озабоченность, да и та была больно уж легка. Только на минуту охватила она его и тут же сменилась радостью. Радовался Шаховский, конечно же, потому, что царь из-за своего неожиданного приезда лишался тех почестей, которые он приготовился ему воздать.

Токмаков пристально посмотрел на него: нет, не играл Шаховский… Веселый, спокойный, радый, как будто душа его была чиста, как у младенца. Но не чиста была его душа, чуял Токмаков, не чиста! Недаром же Серебряный просил предостеречь его…

– У тебя тут… все ладно, воевода? – спросил Токмаков.

– И ладно, и неладно, – равнодушно ответил Шаховский. – Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!

– Не меж людей…

– А коль меж людей ладу нет, – не дал ему договорить Шаховский, – нет его и в делах!

– Не с пустой стати спросил тебя, воевода, – приглушил голос Токмаков.

– Кабы мнил, что с пустой, пусто бы и ответил. От души я тебе…

– Ну что ж!.. – со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. – Храни тебя Бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя ворочусь.

Пехоту, которой в войске было намного меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув ее строй к опушке бора, – получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом, без лишнего перестроения, увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен – на случай неожиданного вражеского нападения.

Конница выстраивалась на противоположной стороне – на широком ровном поле, прилегающем к крепости с востока. Здесь, на этой стороне крепости, еще видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены чуть ли не до самого основания, ров завален бревнами и разбитыми турами[76], башни в черных опалинах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и проломы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.

С запада и юга крепость защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная сторона была открыта и удобна для нападения – ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский все еще не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись еще нападение – и с такой стеной не удержать города. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царем за свою медлительность и нерадивость.

Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за ней коннице «В рысь!», и очень скоро на целые полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, – царские сани.

Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.

Наряд шел медленно, и царь мог бы обогнать его, но почему-то не делал этого, словно знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.