Лета 7071

Оболенский решительно вышел из шатра. Чуть помедля, вышел и Хлызнев. Воевода Морозов спускался с дозорной вышки, матерился, кроя и литвинов, которым вдруг взбрело в голову затевать вылазку, и глядачей, которые не могли точно сосчитать, сколько конницы скопили литовцы у воротной башни.

– Перед воротами сотни три-четыре, – сказал он, подходя к Оболенскому и Хлызневу. – А по затинам[95], буде, еще тыща ухована.

– В таких воротах и три сотни подавятся, – сказал Оболенский, всматриваясь в башню, из которой собирались сделать вылазку литвины.

– Подавятся, коль мы их шугаем, – озабоченно проговорил Морозов. – А не шугнем, так им воля! Давай-ка, тысяцкий, – сказал он Хлызневу, – выходи со своими ко рву. Да гляди в оба, не то они высунутся из ворот, подманят вас под стрельницу да и пальнут дробом. Порысачьте вблизи, а как казака пришлю, пущай другая тыща идет кормиться.

Хлызнев молча впрыгнул в седло, ускакал. Морозов долгим взглядом проводил его, со вздохом сказал Оболенскому:

– Також, как и ты, мается душой… Ладно, ладно, молчу, – заметив недовольство Оболенского, успокоил его Морозов. – Я ж не поучал тебя, княжич, не намерял ни на что – я поведал тебе, как разумею жизнь. Ты разумеешь ее иначе – в том твоя воля, и дай тебе Бог донести ее неизменной до гроба. А отступишься – раз! – он посмотрел на Оболенского – тот сжал губы, лицо его стало сурово, отчужденно, – и в могиле метаться будешь!

В Полоцке, на Софии, ударили колокола.

– К обедне, – сказал Морозов и перекрестился. – А нам нынче не до Бога.

4

До позднего вечера палил воевода Морозов по полоцкому посаду. Восемь возов ядер раскидал. Литовцы после обеденного звона вовсе перестали отвечать на пальбу. На вылазку тоже не решились… Затаились за стенами и не вызырали даже. Это и радовало Морозова, и настораживало. Настораживало – слишком уж опрометчивое спокойствие литовцев. Не то вправду Довойна уверился, что русские пришли на малую досаду – пограбить да пленных набрать – и к ночи уберутся, не то послал за подмогой и теперь, затаившись, поджидал ее подхода, чтобы ударить сразу с двух сторон.

Высланные далеко за Полоцк дозоры подтвердили опасения Морозова. К Полоцку шло литовское войско – небольшое, тысячи две конницы, но шло быстро и к ночи могло подойти к городу.

Последний, вернувшийся уже после захода солнца, дозор доложил, что войско это остановилось станом на ночь верстах в пяти от города: сидят тихо, костров не жгут и даже дозоров вперед не шлют, чтоб не открыть себя.

– Ах ты, старый обмылок! – и ругался, и торжествовал Морозов, проведав о замыслах Довойны. – Мнил устроить мне баню! Небось руки стер от довольства?! Ну, поеборзись, поеборзись, почечуй тебе в гузно! С рассветом узришь, что не толико в вашем бору лисы водятся.

Лишь стемнело, прискакал к Морозову гонец. Русское войско было в трех верстах от города. Морозов тотчас приказал пушкарям кончать пальбу, пищальников увел из-под стен, притушил костры…

Ночь сулилась быть темной. Скрюченная от стужи луна медленно вползла на холодную чернь неба, недолго помельтешила в сгущающихся облаках, обложивших к заходу солнца большую часть неба, и спряталась за их плотной завесой. С темнотой пришла тишина – тяжелая, неразрушимая, не поддающаяся никаким звукам. Чем больше прорывалось их, тем плотней становилась тишина: она словно боролась с ними, отвоевывая себе хотя бы ночь.

Черной громадной глыбищей высился в темноте Полоцк – беззвучный, затаившийся, как какой-то страшный и грозный зверь, настороженно стерегущий свои владения.

Русский стан тоже затаился, только кое-где сквозь темень просвечивались, как прорехи, тусклые пятна костров, нарочно поддерживаемые, чтобы их видели литовцы и знали бы, что русские не ушли от города. Как раз это и должно было заставить их спать спокойно. Они непременно знали уже о подошедшем к ним на подмогу войске и готовились поутру отплатить русским за их дерзость.

Воевода Морозов отослал гонца назад к царю, велев передать, что литвина он стережет крепко и войску можно спокойно подступать к городу.

В стане стали ждать подхода главного войска. Морозов разослал ко всем воротным башням конные дозоры – следить, чтобы из города не вылезли литовские лазутчики и не пронюхали бы о подходе больших русских полков. Оболенскому велел быть начеку, дабы не прозевать приезд царя, а сам поехал на похороны своих ратников.

Нынче у Морозова погибло пятеро. Немного. Порадовался бы воевода этому, да разве на похоронах радуются?!

Саженей за сто до могилы, вырытой в поле, за станом, Морозов спешился и эти сто саженей прошел пешком. У могилы понуро стояло десятка два ратников да с десяток посошных, которые рыли могилу и должны были ее закапывать. В неярком свете небольшого костра тускло поблескивали свежим тесом пять грубых, тяжелых гробов. Морозов остановился перед ближним, снял шлем…

– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего!.. – дрожащим от холода голосом пропел полковой поп, заканчивая короткий молебен, размашисто осенил все гробы крестом и быстро спрятал руки в меховые варежки.