Лета 7071

Посошники принялись заколачивать гробы. Кто-то тоскливо и зло сказал:

– Как жить ни тошно, а помирать тошней. Живот один токмо Бог дает, а отымат его всяк гад!

– Се верноть, – еще тоскливей, со вздохом поддержал его другой. – Жисть надокучила, а и со смертью не обыкнешься.

– Эка затянули! – обозлился один из заколачивающих гробы посошников. – Како бабы! Не на живот рожаемся – на смерть!

– На смерть-то на смерть, да кажный норовит подоле с ней не стыкаться.

– Норовит! – с прежней злостью сказал все тот же посошник. – А судьба, она идеже? Она, что ль, в хлеву у тя на ужах привязана? Она в кажный час на загривке сидит. Кого поторопней с ней стакнет, а кого намурыжит – сам кликать ее починает!

– На войне смерть хороша – расплохом берет, – спокойно и рассудительно сказал еще кто-то. – Пошто кручиниться, что сгинул в поле? Паче в поле, неже в бабьем подоле!

– Ин доброе слово речено, – вымолвил поп. – И по-мужецки, и по-ратницки! И воеводскому слуху селико приямо! Смерть на поле брани освящена Богом, дети мои! Врата рая отверсты погиблым!

Когда поднесли крышку к последнему гробу, около которого стоял Морозов, воевода, до сих пор неотрывно смотревший в темноту, заглянул в гроб и узнал Тишку, убитого утром на его глазах. «Про мня вся Расея ведает», – вспомнил он его добродушную похвальбу и тихо сказал:

– Пухом тебе земля, Тихон.

После погребения погибших Морозов вернулся в свой стан. В его шатре вместе с Оболенским сидел царь.

Морозов растерялся от неожиданности: Ивана он ждал, но не думал, что тот завернет к нему в шатер.

Иван терпеливо переждал его растерянность, мягко, шутливо сказал:

– Без спросу забрался к тебе, воевода… Не изгонишь? Мой-то шатер в коше[96]. Покуда довезут да покуда раскинут!.. Сам ведаешь, каки у меня расторопники!

– Честь мне за что такая, государь? – взволнованно вымолвил Морозов.

– Ему говоришь, от мороза сховаться негде, – опять пошутливо сказал Иван, – а он тебе про честь! Ну-к, приди в себя, воевода! Что ты предо мной, как пред красной девицей. Ратных прятал? Сколь их у тебя?

– Пятеро, государь…

– Ну, невелик счет. Гораздо ты поуправился! Мне Оболенский про все уж поведал… Доволен я тобой, воевода. – Иван снял с пальца перстень, протянул Морозову: – Вот тебе за усердие и за смелое дело. С яхонтом он… И не благодари – не по блажи даю! Доволен тобой! Заслужил! Другому б не дал!

– Потщились, государь… Чтоб не уронить славы оружия русского!

– Не витийствуй, воевода! Тебе сие ни к чему! Кто славно воюет, тот и без красного слова приятен мне. За десять верст слышал твою говурю с литовцем. Такая говоря мне боле по сердцу.

Иван помолчал, поласкал Морозова глазами, довольно спросил – спросил не столько у Морозова, сколько у самого себя:

– Не вылез, стало быть, литвин?

– Не вылез, государь, – ответил Морозов, хотя и понимал, что Ивану не нужен был его ответ. Отмолчаться на вопрос Ивана, даже будучи уверенным, что он не ждет ответа, мало кто решался: редко на лице Ивана отражалось то, что было в его душе.

– Ну так и не вылезти ему! – засмеялся Иван. Он был возбужден, радостен, непритворно радостен и непритворно приветлив и добр. Редко приходилось Морозову видеть его таким. После взятия Казани да еще при освящении Покровского собора на рву видел Морозов в глазах Ивана этот чистый, наивный, ребяческий блеск.

– Не вылезти! – снова повторил Иван, не переставая смеяться. – Поутру мы ему такое учиним, перекреститься не сможет литвин! Против главных ворот выставим весь стенной наряд, а из остального учнем палить по острогу – калеными ядрами, чтоб подпустить красного кочета! Поглядим, как он закудахчет на его подворье!

– По посаду всего сручней палить с островка, что на Двине, – сказал Морозов. – Туда легкий наряд поставить да стрельцов с пищалями… Лед на Двине крепок, можно и большой наряд переволочить и бить из-за Двины. С двинского боку стена острога послабей.

– Дело говоришь, воевода, – довольно сказал Иван. – Вот подойдут полки, сберемся на совет… Послушаю вас всех! А тебя более других: ты тут уже пораскинул глазами, повынюхал слабины у литвина… А войско то, как мыслишь, не кинется на вас?

– Две тыщи конных, государь, – проть нашей силы! – усмехнулся Морозов.

– Две тыщи! – повторил Иван тоном Морозова. – Упомни, как ливонский маршалок Филипп Белль кинулся с пятью сотнями супротив наших двенадцати тыщ!

– Белль безумец был, государь!

– Безумец?! Мне бы поболе таковых безумцев в воеводы! Я ему на то и голову велел отсечь, чтобы не имели мои воеводы супротив себя такового храброго воинника. Магистр ливонский Фюрстенберг мне за него десять тыщ талеров выкупу сулил. Десять тыщ!.. Фридерик дацкой у них за двадцать тыщ все эзельские и пильтенские земли купил, а тут за единого человека – десять тыщ! Но я велел отсечь ему голову, ибо и тридцатью тыщами не окупил бы того урона, который мог причинить нам Белль, воротись он снова в Ливонию.

5