Летят наши годы (сборник)

Экзамены в десятом классе «А» шли своим чередом. Ученики отвечали уверенно, спокойно, и Корнеев, ставя у себя в блокноте почти рядом с каждой фамилией пятерку, с гордостью смотрел на своего друга. А Константин Владимирович сидел за столом с каким-то равнодушным, словно отсутствующим взглядом. «Я свое сделал, теперь судите вы», — словно говорил он своим видом, и только когда ученик или ученица заканчивали ответ по билету и члены комиссии единодушно кивали, — оживлялся, быстро задавал новые, дополнительные вопросы. Члены комиссии недоуменно переглядывались, но Воложский упорно поступал по-своему. Они, эти дополнительные вопросы, были самые разные: иногда простые, требующие нескольких коротких объяснений, иногда — обстоятельных доказательств, и Корнеев, кажется, правильно понял их назначение: педагог, не полагаясь на лотерейное счастье экзаменующегося, проверял — для себя, — знает ли ученик то, на чем он когда-то «плавал».

Выслушав ответ, Воложский кивком отпускал ученика от доски, гмыкал, и было непонятно, что выражал этот неопределенный звук — удивление или удовлетворение, скорее всего и то и другое одновременно.

Особенно долго Константин Владимирович экзаменовал Ткачука — рослого паренька с симпатичным лицом и беспечными глазами, который запомнился Корнееву с первого посещения. Впрочем, сегодня глаза Саши Ткачука не были беспечными. Он внимательно выслушивал уже третий дополнительный вопрос, взмахивал белокурыми волосами и уверенно начинал снова:

— Требуется доказать…

От новых вопросов Ткачука спасло только энергичное вмешательство председателя комиссии:

— Достаточно, Константин Владимирович!

— Да, пожалуй, — согласился Воложский.

Саша Ткачук облегченно вздохнул и не мог удержать лукавой победоносной улыбки.

Корнеев покосился на лежащий против Воложского листок: там стояла четверка. «Ну, это уж слишком!» — вознегодовал Федор Андреевич и поставил у себя большую пятерку, подкрепив ее двумя восклицательными знаками.

От вопросов Воложский избавил одну, кажется, Веселкову — рыженькую девочку в больших очках. Под ее рукой черная поверхность доски быстро покрылась мелкой вязью цифр и знаков. Константин Владимирович бегло просмотрел написанное и, узнав у членов комиссии, нет ли вопросов у них, отпустил ее. Федор Андреевич правильно понял Воложского: он не собирался хвастать своей лучшей ученицей.

Экзамены по геометрии затянулись: в учительскую измученные члены комиссии пришли только в четвертом часу, когда школа давным-давно уже была пустой.

Попивая мелкими глотками воду, уставший Воложский сердился:

— Дело не в доброте. Сашу Ткачука я побольше вашего люблю. Способный, очень хороший хлопец, но математику на пять он не знает, мне же это лучше известно. За год я ему все равно больше тройки не поставлю. Помилуйте, поедет он с вашей пятеркой в институт, а там и скажут: хорош у тебя учитель! Краснеть мне на старости лет прикажете? — Воложский широко, добродушно, как это получалось только у него, улыбнулся. — А вот с такой тройкой парень никогда не пропадет!

На улице Константин Владимирович взял Корнеева под руку и, не спрашивая согласия, повел к себе.

— Пошли, пошли! Посидим, узнаем, как там нынче Мария Михайловна воевала — у нее в шестом…

Экзамены длились почти три недели. Корнеев за это время заметно осунулся, устал, но чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Возвращался он обычно к вечеру, и как-то получалось, что по пути всегда заглядывал к Воложским.

— И чего людям надоедаешь? — ворчала иногда Поля. — Медом, что ли, они тебя там кормят?

В такие минуты Корнеев сердился, его одинаково удивляли и неприязнь жены к Воложским, и то, что сами Воложские очень редко, явно ради вежливости, справлялись о Поле. Наступал, однако, новый день, Федор Андреевич уходил в школу и забывал обо всем. Жаль, что на днях его кратковременное приобщение к школе закончится, начнутся каникулы, и Воложские на все лето уедут на Украину — там жил брат Марии Михайловны, которого она давно не видела.

…Федор Андреевич открыл окно, снял рубашку, умылся. Дни пошли жаркие, пока он доходил от школы до дома, майка становилась мокрой, прилипала к спине. Не забыть бы отыскать диплом — бухгалтерия гороно, выписавшая ему за участие в экзаменах месячную зарплату, просила сообщить дату выдачи диплома.

Комод был заперт, ключи Корнеев нашел в шкатулке. В правом ящике оказались носовые платки и белье — аккуратно сложенное, попахивающее прохладной свежестью.

Ага, вот здесь, наверно. В левом ящике лежали оплаченные счета за свет, за квартиру, бумажки, вот целая пачка его писем, перевязанная ленточкой, — на досуге надо будет посмотреть; вот какой-то странный, округлой формы сверток. Любопытствуя, Федор Андреевич развернул его. В шелковом платочке лежало красное пластмассовое кольцо, недавно исчезнувшее с комода, и желтая резиновая соска, тонкая и прозрачная.

Корнеев сел, разложил перед собой эти грустные вещицы, глубоко задумался. Это было все, что осталось от маленького незнакомого и родного человечка…