Летят наши годы (сборник)

Повязанная платочком, чтобы пыль не набивалась в волосы, она крутила веялку, что-то кричала глухой Ивановой, засыпавшей зерно. Когда Полина выпрямлялась, ее по-девичьи крепкие груди выдавались вперед, косое, но еще сильное солнце просвечивало сквозь подол легкого платья, обрисовывая стройные полные ноги. Поляков подошел к Полине, взял за рукоятку.

— Давай помогу, устала?

— Некогда уставать, — весело отозвалась Полина и глазами показала на Иванову: стоя по другую сторону веялки, та напряженно прислушивалась.

— Урожай хороший! — поняв, громко и озорно закричал Поляков.

Иванова разочарованно отвернулась, зачерпнула ведром пшеницу.

Пришла машина, Поляков ушел грузить зерно. Сбросив китель, в шелковой майке, плотный и мускулистый, он вместе с другим грузчиком легко нес стокилограммовый ящик с зерном, ловким рывком вскидывал его на борт машины, по-хозяйски покрикивал.

— Ах, мужик, ох, молодец, — довольно похваливал бригадир.

Над током висела золотистая пыльца, сухая полова липла к разгоряченному телу, щекотала ноздри. От этого настойчивого щекотанья, от пряного теплого духа намолоченного хлеба, от волнующей близости Полякова, работавшего с какой-то красивой лихостью, азартом, наконец, просто от ощущения молодости и здоровья Полине стало необычайно весело, из-под опущенной на самый лоб косынки потемневшие глаза смотрели хмельно и радостно.

Сумерки навалились как-то сразу. Сначала тускнело только небо, на току было светло, потом подошедшая машина полоснула светом фар, и все, оказавшееся вне пределов этих двух ярких снопов, вдруг густо и непроницаемо засинело. Фары тут же погасли, окружающее приобрело расплывчатые фантастические очертания. Через минуту, однако, глаза привыкли к темноте, отчетливо проступили первые звезды, и все опять получило реальные, привычные очертания: кучи зерна не казались горами, а попахивающая горячим бензином трехтонка снова стала машиной, а не диковинным зверем.

Поляков распорядился идти на отдых, с тем чтобы завтра начать работу пораньше. На полевом стане, находящемся в полукилометре от тока, кисло пахло овчинами, подслеповато мигал закопченный фонарь, солома была навалена прямо на земляной пол, и только в углу стояли два рассохшихся деревянных топчана.

— Гарнитур! — усмехнулся Поляков.

Ночевать решили на воле, благо соломы было много. После ужина Поляков отправился потолковать с бригадиром, женщины начали укладываться спать. Зашуршала обминаемая солома, послышались усталые зевки. Поля лежала с краю, притаившаяся, с сильно бьющимся сердцем, и знала, что нынешняя ночь еще не кончилась. Прислушавшись, Поля осторожно встала, вышла на дорогу. Она не видела, как над соломой приподнялась голова глухой Ивановой и опустилась только тогда, когда из темноты, навстречу Поле, двинулась другая фигура.

— Ты? — негромко и уверенно окликнул Поляков. — Умница!

Он обнял ее, тихонько повел по дороге.

— Пройдемся немного.

— Боязно, увидят! — Полина озиралась, помимо своей воли прижимаясь к Полякову.

— Э, всего бояться — жизни не видать! — засмеялся он. — Давай немного поговорим.

— О чем? — вздрагивая спросила Поля.

— Озябла? — Поляков снял китель, заботливо укрыл ее. — О чем, говоришь? О себе хочу немного рассказать. Я ведь о тебе все знаю, а ты обо мне — ничего. Понятно?

Поляков закурил, прикрывая ладонями огонек спички; стало слышно, как далеко в селе сонно брешут собаки.

— Ну вот, — снова положил Поляков руку на Полино плечо. — Вырос я в детском доме, без отца и матери. Знаешь, как сладко?.. После школы поступил в институт — кулак грыз, помощи ниоткуда, а кончил. Так мне, понимаешь, в люди хотелось выбиться! И хотелось еще, чтобы рядом со мной жил человек — красивый, вот как ты, семья своя… Приехал сюда, женился. Жену ты мою видела — не вышло у нас красивой жизни! Детей нет, болеет всегда. А ведь мне тридцать два, мне жить охота, я до нее, до жизни, жадный, мне сто лет мало! А тут ты!

Под ногами что-то пискнуло, метнулось в сторону. Полина испуганно остановилась.

— Мышь это, — успокоил Поляков, бережно прижимая Полину к себе. — Не бойся ты ничего, я с тобой.

Он снова закурил, откровенно усмехнулся.

— Я ведь, когда в прошлом году полез к тебе, — так, с баловства. Знаешь, бабы есть какие, вот и думал: отказу не будет. А ты вон какая! Ну, и задело с той поры, стал я к тебе приглядываться, а потом решился. — Поляков сжал Полину руку, жарко зашептал: — А тебе разве с твоим сладко? Знаю, знаю, молчи!.. Помнишь, я тебе весной говорил — руки, мол, связаны? — Поляков засмеялся громко, торжествующе. — Развязал я их, разошлись, по-мирному! Понятно тебе, царевна моя, недотрога ты моя желанная!

Полина не заметила, как они свернули с дороги и зашли в сухую, еще полную дневным зноем пшеницу. Ее бил озноб.

Сильные руки Полякова обвили упирающуюся Полю, стиснули, опустили на землю. Голова у Поли неловко запрокинулась, мелькнула почему-то далекая глупая мысль — поужинал ли Федор? — и сквозь чащобу нависших колосьев в лицо ее хлынул серебряный звездный дождь.

16.