Летят наши годы (сборник)

Третий месяц, вернувшись с курорта, Федор Андреевич жил на квартире у Насти. Комната была перегорожена ситцевой занавеской — за ней спала хозяйка с дочерью, в проходе между окном и голландкой стояла кровать Корнеева, вернее — ее подобие, сооруженное из козел и досок. Оставшееся свободное место занимал стол, придвинутый к стене; над ним в резной раме висела увеличенная карточка покойного мужа Насти — Алексея. Карточка была увеличена плохо, лицо Алексея, добродушное и подвижное в жизни, было на карточке каким-то деревянным, похожими оставались только его улыбчивые глаза…

Конечно, следовало бы сменить квартиру — Корнеев чувствовал, что злоупотребляет Настиной добротой и невольно, по крайней мере, в глазах всего двора, ставит ее в неловкое положение, — но он был еще настолько выбит из колеи, что не находил в себе ни сил, ни желания что-либо предпринять. Однажды он, правда, написал, что постарается скоро переехать. Настя кротко ответила:

— Вам видней, удобств у меня никаких нет — сами видите.

Нужно было, конечно, объяснить, что он заговорил о переезде из-за других побуждений; лучшего ему сейчас и не хотелось. У него был свой угол и в буквальном смысле слова — свой свет в окошке: окно приходилось у его изголовья, и Федор Андреевич мог здесь валяться целыми днями с книжкой в руках, никому не мешая. Уже много позже, когда острота боли приглохла, Корнеев заметил и то, что в скромно обставленной комнате Насти порядка куда больше, чем в его прежней загроможденной вещами квартире. Полуподвальная довольно обширная комната с тремя окнами, до половины ушедшими в землю, была всегда прибранной, сверкала чистотой полов, белизной занавесок. Настя приучила к аккуратности и Анку: прежде чем идти в школу, девочка подметала пол, убирала со стола, и если в это время дядя Федя отлучался, то по-своему, вернее, по-матерински тщательно, перестилала и его постель. На этой почве между Корнеевым и Анкой происходили забавные, только им двоим понятные объяснения, которые несколько развлекали Федора Андреевича, ненадолго выводили его из состояния оцепенения и равнодушия.

В первые дни, правда, Анка украдкой разглядывала Корнеева, но тогда Федор Андреевич не замечал, что за каждым его движением неотступно следят синие Анкины глаза; а потом, когда Корнеев начал медленно приходить в себя, любопытство девочки уже полностью было исчерпано и сменилось доверчивым и, что забавнее всего, покровительственным расположением. Анка, памятуя строгий наказ матери, ни разу не спросила дядю Федю о тете Поле, которую она хорошо знала и недолюбливала, и только раз в разговоре с матерью упомянула ее имя и виновато покраснела.

Во всех же других отношениях Анка не признавала никаких условностей и широко пользовалась неписаным правом своего возраста. Она могла в любую минуту заявиться в угол Корнеева, показать ему тетрадку с пятеркой, дать починить замолчавшие ходики. Все подобные дела, конечно, оказывались безотлагательными, экстренными, и тут уж никакое дурное настроение в расчет не принималось. В последнее время Анка начала извлекать из соседства Корнеева и прямую выгоду: однажды, помучившись с задачкой, она обратилась за помощью и с тех пор при первом же затруднении бежала к нему. Федор Андреевич сажал девочку рядом и неторопливо, давая ей возможность вникнуть, начинал решать «самую трудную задачу». Ему нравились эти короткие учебные минуты, как он мысленно называл их, нравилось и то, что уже вскоре, поняв ход решения, Анка выхватывала листок, радостно кричала:

— Понятно, понятно, я сама!

Корнеев и не подозревал, что хитрущие Анкины подружки в критических случаях просили ее проверить задачу «у квартиранта» — он был популярен у них под этим именем. Окрестила его так сама Анка. Однажды, когда из всего третьего класса задачу дома решила она одна, Анка великодушно призналась:

— Квартирант помог, во — все знает!

Дружба с Анкой была тем единственным лучиком, который освещал угрюмое одиночество Корнеева. Как только она убегала в школу, он снова погружался в свои тоскливые думы, и чем ближе к полудню, тем чаще ловил себя на мысли, что ждет, когда стукнет дверь и в белом облачке морозного пара прозвенит веселый Анкин голос:

— А у меня сегодня пятерочка!

Федор Андреевич шуршал страницами книги, а потом, забыв о ней, часами лежал в своем углу, неподвижный и равнодушный. Настя, тихонько напевая, что-нибудь прибирала или штопала и порой удивлялась Анкиной легкости, с которой та нашла общий «язык» с Корнеевым. Напевала же Настя всегда одну и ту же песенку, грустную и протяжную, — «Темная ночь».

Иногда Федору Андреевичу приходило в голову, что он невнимателен к Насте; во многих отношениях она оказалась тоньше его. Как, например, она деликатно и самоотверженно сделала то, что надлежало бы сделать ему и чего он никогда бы не сделал. Однажды, вернувшись с прогулки, Федор Андреевич обнаружил на кровати свои книги, кое-что из белья, старые брюки и комнатные туфли. Все это оставалось там, на прежней квартире, и Настя, не говоря ни слова, сходила и принесла.