Летит стальная эскадрилья

Конечно, этот случай подробно разобрали на земле, критически оценивая общую растерянность, мои действия как командира. Погоду мы знали и при хорошей подготовке обязаны были даже в сложных метеоусловиях выйти на аэродром без особой тревоги. Только благодаря помощи наземных средств полет тот для всех нас окончился благополучно. Летчики просили командование возбудить ходатайство о награждении наших радиоспасителей. Потом стало известно, что всех товарищей, обеспечивавших службу радиопеленгации, отметили высокими правительственными наградами.

И вот памятное для меня утро 18 апреля 1945 года. Мы встали, как обычно, и пошли на завтрак. С Петром Гучеком, как я уже говорил, мы были неразлучны. Он руководил нашим общим хозяйством: хранил в походной сумке нехитрые, но нужные солдатские принадлежности — мыло, подворотнички, иголки с нитками, бритвы и другие необходимые мелочи, которые у него всегда содержались в образцовом порядке. Я, как бесхозяйственный, доверием в таких делах не пользовался, о чем, правда, не очень-то и сокрушался — знал: все, что нужно, у Петра всегда есть.

В то утро я заметил некоторую суетливость и поспешность у Гучека, что с ним случалось весьма редко. По дороге в столовую обратил внимание, что Петр беспрестанно роется в своих карманах:

— Ты что ищешь?

— Кажется, «пятерку» забыл из комбинезона переложить, — ответил он с озабоченностью.

«Пятерка» — это талисман Гучека. Обыкновенная цифра 5 небольшого размера такие прибивают на дверях квартир. Когда и как эта пятерка попала к нему, даже я не знал, но хранил ее Петр бережно, всегда носил с собой — на земле и в воздухе. Говорят, что есть предчувствие у человека перед бедой. Не верю я в это до сих пор. Но вот тот день запомнился мне на всю жизнь.

— Так, может, не летать мне сегодня? — неожиданно спросил тогда Гучек.

— Ты что, плохо чувствуешь себя, не спал, что ли? — вопросом на вопрос ответил я.

До обеда ни он, ни я на задания не поднимались. Когда подошло обеденное время, я где-то замешкался и опоздал, хотя помнил, что наш вылет по графику к вечеру. Вдруг слышу: взлетают — пара, вторая, третья…

Прибежав на КП, узнал, что срочно, вне плана потребовали прикрыть войска и группу в составе десяти самолетов повел майор Калачев. Гучек полетел ведущим пары. Какое-то тягостное предчувствие невыразимо томило меня — никогда еще не ждал я возвращения группы с таким нетерпением.

Когда самолеты Калачева появились над аэродромом и пошли на посадку, я быстро пересчитал их — одной машины недоставало. После приземления стало ясно: потеряли Гучека…

В сознании у меня это никак не укладывалось, казалось, что говорят о гибели кого-то другого, но не Петра. За годы войны Гучек ни разу не был ни сбит, ни ранен, и только однажды какая-то шальная пуля, прошив фюзеляж и кабину самолета, задела каблук кирзового сапога летчика. Мы тогда долго шутили:

— Фрицы подковать на ходу захотели!..

И вот, когда мы уже в небе Берлина, когда мы в воздухе безраздельные хозяева, когда война вот-вот закончится, гибель бесстрашного истребителя, друга… Поверить в такое я никак не мог.

…Это был 242-й боевой вылет Петра. 21 фашистский самолет превратился в груду металла от его разящих атак. Почерк Петра в бою узнавали все. У него учились, к нему прислушивались не только молодые летчики.

Раньше мне казалось, что старая поговорка «пока человек не умер, не узнать, каким он был» неверна. Считал, наоборот, когда не станет человека, уже невозможно узнать, каким он был: каждый вспоминает о нем по-своему, у каждого в памяти отпечатался другой человек. К сожалению, потеря за потерей убеждали меня в оправданности старой поговорки. Даже у людей, которых знал близко, смерть открывала такие стороны жизни, о которых и не подозревал раньше. Так было с Петром Гучеком. Знал и не знал, смотрел и не видел…

На земле Гучек был крайне застенчив, до предела скромен. Когда его наградили вторым орденом Красного Знамени, а затем и орденом Отечественной войны, он искренне смущался — ведь у других орденов меньше…

О чем бы мы с Петром ни говорили, помню, любой разговор неизменно заканчивали тем, кто увидит победу, вернется на родину, встретит родных, близких… Суровость военных будней не убила в нас любви к земному, молодой увлеченности, мечтательности, чистоты, самозабвения. Совсем незадолго до своего последнего вылета Петр влюбился в девушку — робко и незаметно для других. Это была официантка Зина, юная белокурая красавица, — они были чем-то даже похожи друг на друга. Но молодые люди так и не успели признаться друг другу в своем первом чувстве.

Любовь и война… Самое светлое, самое нежное человеческое чувство и самое жестокое, что могут делать люди. Можно ли совместить два эти понятия? Может ли, способен ли человек, взявший в руки оружие, видевший ежедневно вокруг смерть, кровь и страдания, сохранить в себе во всей нерастраченности высокое чувство любви?