Летняя книга

Он хотел взять меня с собой. Несмотря на то что знал: я ни на что не гожусь ни в парусном спорте, ни в слаломе и до смерти боюсь гор, он все-таки хотел, чтобы я отправилась с ним! Я отказалась. А сердце мое чуть не разорвалось от гордости и отчаяния.

В последнюю весну я получила стипендию.

Я прибежала к дяде Эйнару и закричала:

– Посмотри, что я сделала!

– Очень хорошо, – сказал он. – Ничего другого не могу сказать, только «очень хорошо».

Я взяла свою стипендию в самых мелких купюрах, которые только имелись в банке, и, придя домой, швырнула их под самый потолок, и они парили надо мной, как золотой дождь над Данаей, но мне показалось это просто глупым, и я снова побежала к дяде Эйнару и крикнула ему:

– Эй, ты! Что ты сделал, когда первый раз получил собственные деньги?

Он ответил:

– Они жгли мне карман, я должен был избавиться от них как можно скорее, я должен был купить что-нибудь очень важное.

А затем он пошел и купил дурацкую бутылочку с розовым маслом.

Я считаю, что он поступил совершенно правильно.

Некоторые говорят, что дядя Эйнар – сноб, а я очень надеюсь, что смогу идти дальше этим же путем.

Если в голову придет идея… Перевод Л. Брауде

Папа никогда не говорит о скульптуре. Это слишком важная тема, чтобы говорить о ней. Только однажды, когда он вернулся из ресторана «Гамбрини» и мы встретились у дверей прихожей, он поделился, что намерен сотворить нечто совершенно новое – скульптура не будет ни сидеть, ни лежать, ни стоять, да и ни ходить тоже!

Какое колоссальное доверие ко мне! И, не подумав, я воскликнула:

– Она поползет!

Разумеется, эту статуэтку он так никогда и не изваял.

С идеями всегда происходит нечто особенное, примерно так же, как и с эскизами. Предположим, художник набросал эскиз, такой изящный, что его никак нельзя не показать, дабы удостоиться похвалы; а когда эскизом навосхищаются вволю, художник начинает пугаться за свой замысел – ведь эскиз уже не способен преобразиться, обрести полноту замысла, сколько ни вкладывай в него тяжкого профессионального труда; он готов, чтобы его вставили в рамку, – там эскиз и покоится.

Точно так же, если пишешь, никак нельзя показать написанное или – что еще хуже – прочитать это вслух, никак нельзя сохранить то, что ты сделал, пока не узнаешь, что сотворено и что следовало бы оставить в покое, дабы похоронить с годами.

Быть может, чуточку то же самое происходит и когда влюблен; тут уж никак нельзя не прокричать повсюду, не возвестить над всеми крышами, что с тобой свершилось чудо. Жаль, что нельзя хоть немного, хоть на одну неделю, сохранить это дивное таинство для себя скрытым и нетронутым, словно эскиз в процессе творчества.

Порой я думаю о том художнике из Китая, который безуспешно рисовал дерево, постоянно одно и то же дерево, и оно ему никак не удавалось, а он ничуть не отчаивался. Но позднее, в одно прекрасное утро, когда его борода уже успела поседеть, он увидел наконец свое дерево! И смог безо всякого труда нарисовать самое прекрасное и самое убедительное дерево, что когда-либо было нарисовано в Китае.

Интересно, продолжал ли он рисовать деревья или попытался создать что-то совсем другое?

А иногда я думаю о другом художнике, к которому вдохновение, этот благословенный миг, слетает как дар; это может произойти когда угодно, и почему бы не в тот момент, когда мелькнет в окне поезда увлекательная картина! И я утверждаю, что это ужасающе несправедливо!

Я спросила папу, а что думает он.

Но он пробормотал лишь что-то вроде того, что, быть может, это не так уж и важно…

Письма к Кониковой Перевод Л. Брауде

1941, пятница

Ева, ты уехала!

Как может комната быть такой пустой, хотя она битком набита всяким хламом!.. Коникова, откровенно говоря, ты оставила после себя хаос, и откуда мне знать, кому что понадобится… что Борису, а что Абраше[130], а может, твоей маме или Аде Индуреки? Отдать ли ключи дворнику или пока оставить у себя… и что мне делать с бумагами в нижнем ящике? А ты что… забыла взять с собой зеленую сумку или хочешь избавиться от нее – а она на замке! Ты не успела отдать какие-либо разумные распоряжения, не до этого было, вечно эти прощальные вечеринки, когда ты пела русские романсы, а твои друзья плакали, если не ругали в тот момент политику, и все это было… было так по-еврейски, так патетично…

Извини, ты сама знаешь, что я твой друг, но я возмущена: и зачем нужно было всей компании непременно провожать тебя к поезду, к этому последнему поезду на Петсамо[131], в такой драматический момент? Боже упаси… Я так и не успела показать тебе список вопросов, о чем твои воздыхатели понятия не имеют, потому что они просто-напросто непрактичны!

Ты слышала только их, пока они, стоя на перроне, ныли о том, как будет ужасно, когда поезд все-таки тронется, неужели тронется… и говорили, говорили, а в общем, не сказали ничего… это они, по крайней мере, заметили, хоть сформулировать и не могли!

Твоя мама все время звонит. Впечатление, будто она обижена.