Летняя книга

Особенно удачные времена были, пожалуй, когда его послали в Америку, как блудного сына, где он, между прочим, следил за рыбным промыслом на Аляске и совершал сделки с индейцами, это было необыкновенно напряженное время.

Однажды, еще до совершеннолетия, я получила в подарок от дяди Торстена колечко с настоящим маленьким бриллиантом. Он привез его контрабандой в Хельсинки (хотя тогда у нас даже не было войны) – он очень ловко пробуравил тайник в одной из семейных книг псалмов.

Но не думайте, что дядя Торстен был единственным авантюристом в нашем роду! Дядя Эйнар мог, вопреки всем своим принципам, в обычный рабочий вечер постучать в мою дверь на чердаке и крикнуть: «Кончай работу! Мы идем в цирк, такси ждет!»

Тетя Анна-Лиса ходила вместе с нами каждый раз, но я никогда не была уверена в том, что она любит цирк. Она аплодировала очень медленно, не снимая перчаток; я старалась поступать так же.

Трудно объяснить, какой любовью любила я тетю Анну-Лису; возможно, это чувство было чуть меньше, чем любовь, но, конечно же, больше, чем восхищение и уважение. Ее имя было, собственно, Лилльехёёк[125], а она в шутку называла себя Лерёк[126]. Дядя Эйнар считал, что это смешно, а по-моему, это глупо.

Но как бы то ни было, тетя Анна-Лиса была леди. Никогда не допускала она никаких, даже самых незначительных преувеличений ни в выборе слов, ни в тоне, ни в одежде. Ее жемчужинки-остроты были мелкими, но подлинными.

Иногда я понимала, что всякий раз, когда я употребляла неправильное слово не в том месте и не в то время, эта неловкость, скорее всего, ранила ее, как маленький нож, и тогда она закрывала глаза и улыбалась усталой улыбкой, но никогда ничего не говорила, ни единого раза.

Стать настоящей леди, наверное, невероятно трудно, почти невозможно, ею надо родиться. Когда я вела себя особенно плохо, я покупала большую азалию, чаще всего белую или розовую, и ставила ее на пол в середине гостиной.

Один раз я спряталась за занавеской и стала ждать, пока дядя Эйнар придет домой. Он резко остановился, обхватил голову руками и шепнул: «Нет – только не теперь…»

Это было до того, как он переделал гостиную в большой аквариум для тропических рыб, вышло изумительно красиво, особенно когда я разрисовала стены, чтобы получился нужный фон. Но однажды аквариум взорвался, когда никого не было дома. А у дяди Торстена вовсе не имелось никаких оснований звонить нам и спрашивать, не едим ли мы сейчас эту рыбу, – очень даже глупо…

Впрочем, после этого дядя Эйнар переделал гостиную совсем по-другому. Она превратилась в изумительный ландшафт для электрического поезда, там был даже настоящий водопад, который действовал днем и ночью!

Он сделал это как раз тогда, когда должна была родиться кузина Улла, и, когда она появилась на свет, он послал в больницу целый цветочный магазин – он просто ворвался туда и закричал: «Пошлите все, что у вас есть, и побольше орхидей!»

А потом только и слышалось: «Улла сюда, Улла туда», с утра до вечера только «Кузинулла». Она росла и стала очень славненькой, но, вообще-то, это была необычайно плаксивая девочка, она не любила ни электрического поезда, ни цирка, хотя и научилась аплодировать.

Прежде чем я начала беспокоиться о том, что я несправедлива, я продолжала любить, как всегда, не только дядей со стороны мамы, но в какой-то степени и их жен, а потом вдруг что-то случилось, что разделило моих родственников «за» и «против», и я, разумеется, перестала любить всех, кто неодобрительно относился к дяде Эйнару. Это началось с того, что он решил отпраздновать Рождество в Южной Африке со своей семьей, причем без елки и прочих атрибутов.

Некоторые из жен высказали много чего в связи с этим: что это антишведское выступление и, кроме того, чистое кокетство, – впрочем, чего другого ожидать от того, кто утверждал даже, что шведский флаг некрасив?

«Это не Эйнар сказал, – заметил дядя Торстен, – а я!» Но Южная Африка… это звучит просто замечательно; лучше не выразишь своего преклонения перед всем английским и перед заграницей вообще – ты едешь и едешь до тех пор, пока тянется дорога!

Дядя Улоф не интересовался всем этим, а дядя Харальд как раз в это время где-то катался на горных лыжах. Ничто не обещало серьезных разногласий, если бы не восьмимиллиметровый фильм дяди Эйнара, который он привез с собой из Африки и хотел показать родственникам. Получилось нехорошо: они вели себя вовсе не великодушно. Мне и в самом деле стало стыдно за них. Вся разница в том, как смотреть (разглядывать – это совсем другое, но я еще не продумала все до конца). Они как будто разглядывали чей-то фотоальбом, а ведь перед ними был настоящий африканский фильм!