Летняя книга

Я знала, что во времена их молодости, когда дядя Эйнар учился, больше, чем кто бы то ни было, опекала его и его занятия именно Хам. Она же следила за тем, чтобы ни один из его талантов не пропал даром. А занималась она этим неутомимо, заботливо и с известным честолюбием, стремясь сохранить его доверие к себе.

Потом она уехала. Какой триумф, должно быть, она пережила, узнав, что дядя Эйнар стал профессором в области фармацевтики в Каролинском институте. У нас не было телефона, но он много писал и рассказывал обо всем.

Мама никогда ничего не говорила о своей тоске по дому, но частенько, как только представлялась такая возможность, меня забирали из школы, чтобы переправиться по морю, встретиться с ее братьями и узнать, как они поживают, и рассказать, что происходит с нами. А самое важное было – встретиться с дядей Эйнаром и попытаться составить себе ясную картину того, как обстоят дела с его научной работой.

– Дела идут неплохо, – отвечал он. – Передай привет Сигне и скажи: по-моему, моя работа движется в нужном направлении, правда очень медленно.

– Но как именно? – спрашивала я, сидя наготове с пером и бумагой.

Дядя Эйнар как-то задумчиво посмотрел на меня и очень благожелательно ответил, что раковая болезнь похожа на жемчужное ожерелье, ведь, если отделить жемчужины друг от друга, все ожерелье рассыплется.

Я чуть-чуть обиделась на дядю Эйнара: он, вероятно, думал, что я еще ребенок. Но на следующий день дядя Эйнар сделал рисунок для мамы.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, произошло великое переселение: наконец-то я перестала ходить в школу, уехала в Стокгольм и стала жить у дяди Эйнара и тети Анны-Ли́сы, пытаясь в то же время овладеть будущей профессией. Я переселилась в новую жизнь. Лишь постепенно возводила я вполне законченное здание своей тоски по дому, но это не мешало мне быть счастливой, уподобляясь, например, воздушному шару, потерявшему веревочку.

Дядю Эйнара окружал нимб, который я называла словом «ореол». Он мог излучать одобрение или неодобрение, он сиял или отбрасывал тень, и все это – без единого слова. Он был непреклонен лишь в одном. И это единственное заключалось в том, чтобы выполнять свою работу всеми средствами, какие были в его распоряжении, отдавать работе все свои силы, время и внимание и, кроме того, то желание, которым, казалось, обладал только он. Дядя Эйнар мог прийти домой из Каролинки крайне огорченным и разочарованным: он опять плохо повел себя и выказал признаки честолюбия, стремясь привлечь к себе внимание легким путем – все равно с чьей стороны, – а хуже всего то, что пошел на поводу у популистских писак ради гонорара. То, что они молоды, – не оправдание, но именно эти бедняги обожали дядю Эйнара больше всех! Если бы они только знали о том, что он осмеливался фыркать по поводу Нобелевской премии, несмотря на то что сам участвовал в ее присуждении!

Я продолжала работать, и каждый раз, когда у меня что-нибудь получалось, я бежала к дяде Эйнару и показывала ему.

– Хорошо, – говорил он. – Продолжай. Ты же знаешь, как это делается. Ты должна продолжать трудиться, как маленькая зверюшка, и тогда ты сможешь поехать домой и помогать Сигне.

И я трудилась все больше, больше и больше; процесс этот казался бесконечным.

Дядя Эйнар и тетя Анна-Лиса жили у северного берега озера Меларен, на улице Норр-Меларстранд. Это была очень красивая улица. Дома в каждой комнате стояло совсем немного мебели – два-три предмета. Новая же, красивая жизнь придавала мне сознание незаслуженного превосходства, но я держалась все-таки скромно, я не позволяла себе забывать: талант никогда не может служить извинением за высокомерие и превосходство.

Иногда я ездила поездом в Веллингбю, где жил дядя Торстен со своей большой семьей. Едва я входила в дом и стряхивала с себя снег в прихожей, полной лыж и сапог, в дом, где было тепло, а радио включено на полную громкость, дядя Торстен кричал: «Привет, дорогая племянница, как идут дела в высших сферах? Входи и постарайся быть такой, как всегда, если получится. А как поживает мама?»

Он не думал, что я слишком забочусь о том, какой мне быть: такой или иной, ведь не важно, как это выглядит со стороны, ибо речь может идти совсем о других вещах, о которых сначала и не думаешь. А вообще, следует остерегаться нечистой совести, как заразы, потому что она прочно въедается и все растет и растет до тех пор, пока уже и не помнишь, почему ты вдруг так плохо себя почувствовал. Я записывала все, что он говорил.

Бывает трудно походить на того, кем восхищаешься, но никто даже и не осмеливался быть похожим на дядю Торстена, потому что он ни с кем не сравним! Уже в юные годы было ясно, что он станет горным инженером. Он любил взрывы. Он любил заставлять людей вздрагивать и делал это мастерски. Так было, например, когда он сверлил каналы в точильном камне, заполнял их порохом и поджигал в дедушкиной печке, а камень вылетал в окно и падал в теплицу соседа. Я могла бы рассказать об этом куда больше!

Тетя Анна-Лиса говорит, что он грозился написать мемуары, но, думаю, ничего из этого не выйдет.