Летние гости

Лежал Степан на нарах в шатком вагоне, слушал длинные песни про Ермака и про славное море Байкал, сам пел, а в глазах уже стояла Ольга, тихая, потупившая взгляд. Казалось: протяни руки, и вот она, тут, дотронешься.

Если бы все эдак ехал, то дней через шесть дома бы оказался, но на одной станции приключилась неожиданность. Побежал он за кипятком. Стал перелезать через платформу и вдруг нос к носу столкнулся с бывшим председателем лубянского колхоза Василием Тимофеевичем Касаткиным. Обрадовался. Земляк! Тот витые усы отрастил, в старшинских погонах, пилотка набекрень, медали в ряд. Бравый вояка! Раньше побаивался его Степан, были причины… А тут полез обниматься.

— Эх, земляк дорогой, сколько пережили-перенесли. Меня вон чуть за кашей не угробило. Осколком вышибло котелок из рук. Я материться: поесть не успел! А мне ребята: да ты радуйся, жив остался. И вправду ведь! Жив! Домой еду, к жене.

Василий Тимофеевич тоже сильно обрадовался встрече, а потом сделался кручинный, отвернулся, слезу ладошкой растер по щеке.

— Увидел я тебя, Степа, — сказал он, — про Витю моего вспомнил. Он ведь у меня головушку сложил. А я вот жив. Меня бы лучше, Степа. — И голова затряслась.

Да, горькая судьба вышла у Василия Тимофеевича.

А ведь председателев Витя умный парень, учитель. Им все лубянские гордились: доклад ли провести, спектакль ли поставить, на гармони ли народ повеселить — все мог он.

Правда, из-за Вити и получился холодок у Степана с Касаткиным, да это дело прошлое, до войны еще было. А то, что было до войны, казалось Степану вовсе давним, полузабытым, почти как детство.

Витя учился на учителя в городе. Высокий, волосы что льняное волокно, и глаза, как лен в цвету, голубые. Девки о таких вздыхают. А он еще и игрок на гармони удался такой, что поискать. Как заиграет, девчат с бревен в круг будто пух с одуванчика сдунет.

Лубянские плясали на юру, на самом высоком месте. Далеко по речке Чисть слышалась Витина гармонь, взмывали сполохами разноголосые частушки.

Степана на вечерки не больно тянуло. Возился с утра до ночи со своей «хлопушей», так прозвали его трактор-колесник «ХТЗ».

Иной раз подойдет он в своей пропахшей керосином рубахе, посмотрит, как выплясывают лубянские задиристые девки, зевоту ладонью прикроет — и к себе в деревню Сибирь. Завтра рано подыматься. Не до плясу.

Их, трактористов, в Лубяне работало двое. Он да Андрюшка Дюпин. Все к ним относились на отличку. Когда Степан подходил к молодежи, за ним двигался шепот: Степа — тракторист, Степан Семаков — тракторист. А ему хоть бы что. О вечерках он не думал до той самой поры, пока не разглядел Ольгу. Когда в первый раз ее увидел, не больно залюбовался. Встречаются такие белобрысые девки, глянешь и отвернешься, смотреть вовсе не на что: глаза выпученные, нос задран, будто нарочно кто его пальцем поддел, да так и оставил. Она же смотрит на всех королевной, то есть никого не замечает, кроме себя. Все остальные вроде бы пустое место. Ольга вот такая была. Заметил ее Степан, захохотал: ишь, фря какая гордая. А было бы отчего нос задирать. Вовсе белобрысая: и брови, и ресницы светлые.

Это когда первый раз приметил ее Степан, так подумал, но все-таки захотелось оглянуться, посмотреть вслед.

Оглянулся и что-то новое приметил: ладная она, оказывается.

А увидел еще раз — вроде глаза-то у нее не выпученные. И ничего, что нос задран. Идет ей этот нос. Никакой другой к такому круглому лицу не подошел бы.

А потом вовсе она Степану красавицей казалась. Когда мимо шла, все в нем замирало. Так ладно своими упругими ножками ступает, не идет, а пишет. Бросил бы гаечный ключ да вслед за ней побежал.

Смотреть смотрел Степан на Ольгу, а подойти робел: не выходило у него так, чтоб с бухты-барахты завести разговор, слова не шли на язык — и все.

А Ольга на него не глядела. Хохотнет, будто больно уж он потешный, и отвернется. Степан из себя стал выходить. Не знал, что сделать, чтоб посмотрела на него Ольга. Выпросил у матери свою новую сатиновую рубаху. Рубаха — черная косоворотка. Пуговицы — бусинка к бусинке. Стал ее на работу надевать. Отец ругается:

— Чо выходную рубаху лупишь-дерешь? Не праздник! Эдак на тебя не напасешься.

— Собрание, тять, сегодня, — оправдывался он.

Выходило, что каждый день было в то лето собрание.

Приспичило потом Степану завести клетчатую кепку. Почему-то в то время все парни в этаких ходили, а у Степана такой форсистой кепки не было. Опять к отцу. Вот ведь, сундук, сорок грехов, во что бы то ни стало фуражку захотел надеть.

— Тять, дай три рубля.

А деньги тогда дороги были. Это теперь сто — двести рублей мелькает, а тогда рублик получить не просто было.

— Эт-то еще зачем? — осердился отец. Желудком он страдал: видно, еще и поэтому всегда морщился, недовольный ходил. — На баловство деньги. Не дам!

Нашелся Степан, выпросил пятерку у Феди-клубаря и купил-таки клетчатую фуражку. Отец, как увидел Степана в ней, за желтую выгоревшую лохму волос натеребил.

— Не самовольничай, не самовольничай, — и головой прямо в стол.

Не больно было, а обида все-таки брала. Махонький, что ли!