Летние гости

А Ванюра обозлился: не верю, дескать, ты привечаешь, всем говоришь «золотой человек», «милый товарищ». А она: «Дак что я, по-твоему, должна руганью покупателя встречать!» — «А встречай и так, а не «золотком».

Настоял, перешла она в новую столовую. Заведующей тоже. Обхождение к людям такое же, а ему не глянется. Ему надо, чтоб она волком на всех глядела и овечкой только на него.

Было дело, кулаками махался, уходила она. И Сан, и Митрий, пока в поре был, и добром и угрозой взять хотели. Не тут-то было. При них что заяц: «Все будет хорошо». А потом вымещает. И про то, что с Андреем-то долго у них любовь эта тянулась, напоминает.

Когда уходила к отцу с ребенками, Ванюра ведь прикатил на тракторе: поехали домой! На колени вставал: больше не буду. Галинка спокойно так ему сказала: «Не верю я тебе. Но ладно, из-за ребят пойду».

Долго еще рассказывала Ефросинья о горестях. Я слез с полатей, вышел на улицу и сел на крылечко. Тьмы уже не было. Вспомнил я, что у нас в мае и июне тоже белые ночи, только не афишируют их, не встречают и не провожают, как в Ленинграде, например. А я эту ночь провожал. Сидел вроде во тьме и все видел — и великаншу-черемуху, облитую серебром, и тенистую аллею, образовавшуюся на месте деревенской улицы.

Ефросинья тоже вышла на крылечко.

— Не помешаю, Пашенька? Сон-от тоже не идет к старухе.

— Ну что ты. Давай посидим, тетушка Ефросинья.

Видимо, она тосковала в этом уединении. Или просто приятно ей было всласть обо всем поговорить. Об Арапе, который уже плох, наверное, помрет скоро. О Фене, Сановой жене и Галинкиной сестре, которая не ходит. Что-то у нее с ногами. Сан на курорт возил. Вроде полегчало, а потом так же. Тоже ведь, видно, с военной поры простуда. Сколько раз с трактором в воде бывала.

Девчонки-то у них обе в институте учатся, а Сан бригадирит. Дома с утра все изладит — и на работу, потом на обед заскочит, Феню покормит, опять туда же. Хороший мужик, истый угодник. Если выпьет иногда, так почему-то плясать начинает. Так в одиночку и пляшет, а Феня с кровати глядит:

— Пляши, пляши, Санко. Баско у тя выходит. Крестиком ты еще забыл поплясать. Пляши, жданой.

Может, смешно кому. А он и пляшет-то, поди, чтоб ее развеселить. За день-то она належится, и нарукодельничается, и книг начитается, и в телевизор наглядится, а живого человека не видит. Сан — вся отрада.

Ефросинье она говорила:

— Ох, тетушка Ефросинья, кабы ноги, так я бы всю округу обегала, опять бы на трактор пошла, хоть и под пятьдесят.

Я слушаю. И этот тихий разговор не мешает мне любоваться белой ночью.

За одну ночь Ефросинью не переслушаешь. Надо немного соснуть, остальные разговоры на завтра. Да ведь это уже сегодня. Совсем уж светло даже в избе стало. Печь белым-бела. Вроде она тоже излучает свет.

Разбудил меня веселый петушишко. Ефросинья выезжала на «дачу» капитально, с курицами и котом. Когда я шел по белесой от росы траве, ночной блудень кот с обмороженными ушами сыто шагал к избе. Наверное, он успел уже сходить на охоту. Я бродил березниками и черемушниками. Они бросали мне за шиворот целые пригоршни бодрящих росяных зерен. По заглохшей тропе спустился к знакомому ключу. Как давным-давно, пахло здесь пресно, все так же кипела в роднике живая холодная струя, дающая питье затравеневшему пруду.

Долго еще будет пульсировать эта струя. Даже тогда, когда надоест совхозному директору смотреть на коробовскую красоту и прикажет он пустить деревню под плуг, ключ останется. Трактористы будут клясть вязкое место. Они станут сердиться и не поймут, что здесь родник, и не поймут, как было здесь хорошо.

Вдруг затарахтел мотор. Сегодняшний день в виде красного, как божья коровка, мотоцикла подкатил к дому Ефросиньи. За рулем сидел празднично одетый Ванюра, а из коляски выбрался легонький, воробьиного склада, человек с черной повязкой на глазу, на манер тех, что носят в фильмах герои Стивенсона.

Неужели Сан? Он ведь запомнился мне высоким-высоким. Да, это оказался он.

Сопротивляться было напрасно. Гостеприимству одного человека еще можно противиться. А тут их было двое. И один из них такой напористый, как Ванюра.

Сан терялся, со смущением величал меня по имени и отчеству, звал на «вы». Он говорил о холодной весне, о посевной, о том, что вот, слава богу, отсеялись и дали поэтому им сегодня за всю весну первый выходной. Это он сделал такое вступление, видно, узнав у Ванюры, что я работаю в газете. Хоть из другой области, все равно лицо официальное. А он начальник производственного участка и должен о посевной сказать.

Сблизила нас снова деревня. Мы пошли с Саном по лужкам. Он долго дивился черемухе. Высказал догадку, что, наверное, это дед мой Фаддей Авдеевич специальный какой-то сорт-долгожитель нашел. Ведь эта черемуха уже давно свой век изжила, чужой занимает.

— Эгей, — закричал нам Ванюра, наверное, закончивший отлаживать мотоцикл, — поехали! У меня все жданики давно кончились.

Зашли мы в пахнущую зерном житницу втроем.