Летние гости

Понимал Степан, что Касаткин это выдумал, пусть, мол, не бьет Степана совесть. И остаться бы надо было. Но ведь до дому всего полтораста верст, и он не выдержал. Сходил выменял за никелированную губную гармошку ведро свежей картошки, отдал Касаткину, а сам, глядя в сторону, вскинул мешок за плечо.

— Пошел я, коли так, Василий Тимофеевич. Все передам, как велишь. — И зашагал без оглядки, будто боялся, что вернет его Касаткин.

Видно, счастье повернулось к нему лицом: откуда ни возьмись появилась автомашина. Шофер, еще совсем мальчишка, из неокрепших рук того гляди руль выскочит, согласился подвезти. Когда поднялись на угор, оглянулся Степан, разглядел смутно видимую в дождевой мгле станцию и заскребло у него на сердце: где-то там страдает Касаткин. Думалось Степану: вот вытащить из мешка блестящую немецкую зажигалку, щелкнуть, чтоб сразу вылетел огонь, и шоферу сказать:

— Глянется?

У того глаза от удивления так и засияют.

— Отдам, если со станции на пристань груз перевезешь.

Парнишка головой закивает: что ты, вещица такая!

Василий Тимофеевич, когда снова увидит Степана возле платформы, ударится в слезы: «Да ты что это, Степан? Эх-эх! Ну, спасибо, спасибо, милой. Век не забуду».

Но не было этого.

Ехал Степан и совесть свою успокаивал: Василий Тимофеевич сам справится, еда у него есть. До устья Чисти доплывет, а там его встретят лубянцы. Они крепко ценили своего председателя. Перед войной на Сельскохозяйственную выставку со своим льном ездил колхоз «Красное солнце», грамоты получал. Было их «Солнце» в зените. А вот Степанова деревня, Сибирь, пожалуй, ничем не славилась. Василий Тимофеевич и умен, и разворотлив был, а у них председатели чуть ли не каждый год менялись.

Довез Степана шофер до Лубяны.

Тут тоже, видно, много дождя упало. Остановился Степан у околицы дух перевести — глядь, стоит кто-то около лывы, вроде знакомый, но одноногий мужик. С натугой наклонился, сапог свой вымыл, подумал и неживую свою, струганную из липы ногу пожалел, тоже бережно обмыл. Распрямился. Батюшки! Да ведь это Андрюха Дюпин, приятель, с которым на колесниках они работали.

Со слезами на глазах кинулся Степан к нему.

— Андрюха, Андрей Макарыч, друг! Чо с тобой наделали! — На лице у друга, как на рыжике от соли, пороховые зеленые разводы.

А когда тот фуражку-многоклинку снял, вовсе Степану стариком показался: оплешивел Андрюха. То ли от шлема танкистского выпрел волос, то ли от всяких переживаний вылез — бедным калекой стал Андрей. Такой был приглядный парень, волос кольцом вился, а тут…

Выпили они второпях у Андрюхи в избе. Еще бы посидел Степан, да домой надо было бежать. И сам Андрей его прогонял:

— Беги, Ольга извелась. Каждый вечер с сыном на дорогу выходят, тебя ждут.

— Ну, ты, это самое, не убивайся, — пожалел Андрея Степан. — В случае чего я тебя в баню на себе носить буду. Вместе париться станем.

И вправду, на закорках потом носил Степан Андрюху в баню. Переехал скоро Степан из Сибири в Лубяну, соседом стал у Дюпиных. Ногу-то Андрей в предбаннике снимал, а на одной по сырому полу не больно ускачешь.

Конечно, больше, чем у других, в Андрюхиной жизни переменила война. К технике уж он не пошел, выучился на счетовода. Стал человек сидячего труда. И теперь бухгалтерией заправляет.

От Андрюхи Дюпина бегом летел Степан в свою деревню Сибирь, хоть и в гору лежала дорога. Домов еще не было видно, а лиственница, посаженная дядькой Яковом, с каждым шагом все выше и выше вырастала из-за угора.

Увидел Степан свой дом с избоданным крылечком. Вроде он и не он: осел, наклонился. Перевел Степан дух и кинулся бегом. В деревне никого не было: дожинали бабы овес. Сунулся он в свою родную избу: там беловолосый, в Ольгу, парнишка, босой, в заплатанных штанах, роется в валенках, достает помидоры позрелее. Видно, не на шутку есть захотел. На столе домотканая сумка с чернильным пятном во весь угол. Знать, из школы только что прибежал его сын.

— Серега, ты? — крикнул Степан.

— Я. А ты папка мой, что ли?

Не узнал, видать. Схватил Степан парнишку, прижал к себе, слезы подкатили, сказать слова не мог. И почему-то обидно тогда стало, что долго ехал, что губную гармошку не довез. Эх, сундук, сорок грехов, про сына-то и забыл. А как бы он обрадовался такой забаве!

Побежали они с Серегой за лужки, в поле. Не добежали, навстречу им летит Ольга, простоволосая, и ревет, и улыбается. Сама своим глазам не верит, что Степан вернулся живой. Знать, кто-то приметил и ей передал. Горячая, вздрагивающая, ткнулась Ольга в его грудь. Затряслась вся. Пошто так долго-то не ехал? Он смотрел на верхушку рыжеющей лиственницы, и туман ее начал застилать, хоть день был ясный и чистый. Туман долго стоял в глазах.

Осталось в памяти, как лубянские мужики, еще в гимнастерках, с поясными ремнями через плечо, позвякивая медалями, рубили ряжи. Василий Тимофеевич всех поднял, оборвал праздники. Сам он тут же суетился, плотников и землекопов веселил.