Летние гости

— Не расстраивайся, Василий Тимофеевич, — Касаткина он жалел, — исправим.

Но Касаткин уже разошелся:

— Обидьтесь не обидьтесь, но я этакого дела не оставлю, до райкома дойду, а заставлю электростанцию восстановить.

Степан цыкнул на Тараторку:

— Еще слово, и я тебе, Тимоня, по старой памяти…

И Дюпин подошел.

Тараторка, видать, струхнул. Послали Степана и Афоню Манухина электростанцию наладить. Добрались они, исправили, загорелся свет.

Своего покровителя Геню-футболиста Тараторка подводил не единожды. Наобещали они, что коровник к осени сдадут, а кирпича раздобыть так и не сумели. Тараторка взял да увез кирпич со строительства районного Дома культуры. Все равно, мол, там работа замерла. А туда аккурат на другой день приехали строители. Хвать-похвать — кирпича нету. Видели — лубянцы увезли. Геня-футболист тогда первый выговор схлопотал. А второй ему достался за то, что Тараторка увез на коровник трубы, которые оставили на станции бурильщики. Это уже весной обнаружилось, когда рабочие Мелиоводстроя явились.

Незадолго перед смертью пришел Василий Тимофеевич в контору. Вовсе плохо передвигался. Шея закутана шарфом. Лицо бледное, сухонькое, с кулачок.

Тараторка по-петушиному топал ногой и кричал в телефон:

— Рвать и метать надо, рвать и метать!

Увидел Касаткина:

— Дай-ко, Тимофеич, папироску. Весь искурился, пустой, как барабан.

Василий Тимофеевич подал ему пачку, сел насупленный.

— Вот, ребятушки, в старину как говорили: на березе листок с копейку — начинай сев, с пятак — кончай. А теперь на березе еще ни гроша, студено, а пошто вы рвать да метать начинаете?

— Устарел ты, Тимофеич, не та линия теперь, — сказал Тимоня.

Степану больно стало, когда Василий Тимофеевич перед уходом сказал Гене-футболисту убедительным, жалостливым голосом, будто его Христом-богом молил:

— Клевер-то не губите, ребятушки. Для наших полей в нем сила.

— Га, травопольщик, травопольщик! — заржал Тараторка.

Степана злость взяла. Так бы и съездил ему по кривым зубам. За что старика изобидел?

— Попомните меня, — тихо сказал обиженный Василий Тимофеевич.

И вправду ведь, скоренько вспомнили. Уж без Гени-футболиста было дело. По всей округе ездили, искали клеверное семя. Еле наскребли.

А потом отправили Касаткина в больницу. Долго он там лежал. Степан собирался навестить, да все было недосуг.

Один раз пришла толстая, страдающая одышкой жена Василия Тимофеевича, еле поднялась на крыльцо Степановой избы. Лицо заплаканное.

— Больно уж убивается мой старик. Говорит: «Знать, никому я не нужен стал, никто не зайдет. Ой, как тяжело, коли никому-то не нужен». А ведь он всю жизнь для общества страдал. Тебя, Степанушко, заказывал приехать да еще Андрея Макаровича.

Вот сундук, сорок грехов, не переломил себя, мог ведь, мог заехать к старику Касаткину раньше.

Собрался, съездил. В палате лежало их двое. В углу — тихий мальчик. Все пальчиками перебирал край одеяла. Степан оставил мазутный пиджак и сапоги на крыльце, а сам зашел в казенных шлепанцах, которые почему-то оба были на одну ногу. Привез он свежей земляники — насобирала Ольга. Отсыпал полное блюдце мальчику, а Василию Тимофеевичу поставил на тумбочку бидончик. Старый председатель с усилием открыл веки, выпростал руку, чтобы пожать засмолевшую от солнца и смазки Степанову лапу. Высушенные болезнью запястья рук были тонкие, полупрозрачные, ладошки непривычно белые. Раньше пальцы всегда у него бурели от курева. А теперь белые: курить ему запретили, лишили последней утехи.

— Курнуть бы, — прошептал Василий Тимофеевич.

Степан тайком, торопливо гоняя рукой дым, раскурил у окошка папиросу и дал затянуться Касаткину. Тот оживился после этого, заметил землянику.

— Ягодки, — прошептал он и без охоты проглотил две ложки.

В глазах появился интерес, когда Степан сказал, что овес уже со стол высотой.

— Уже со стол! — удивился он.

Прощаясь, Касаткин долго держал в своих пальцах Степанову руку.

— Спасибо тебе. Я всегда думал, что ты такой.

— Да не такой я. Тогда-то вон, в Котельниче, не дождал тебя. Домой невтерпеж захотелось.

— Домой тебе надо было.

Возил после этого Степан к Касаткину Федю-клубаря, Андрея Макаровича. С Андрюхой Касаткин долго говорил.

— Эх, душа человек, тебе бы надо председателем быть. Ты людей понимаешь.

— Куда мне… — крутя кепку, говорил Андрей. — Тут арапом надо быть, орать надо уметь.

— Эх, Андрей, Андрей, неуж ты не понимаешь, что умное да доброе-то слово доходчивее! Зачем арапом?

— Может, и так, — сказал Дюпин.

На этом и кончился разговор. А если по правде говорить, конечно, Андрей Макарович получше бы Гени-футболиста был.

Как-то под осень уже Василию Тимофеевичу полегчало. Он воспрянул духом. Сказал Степану:

— Отпросил бы ты меня, Степа, в баньку. Помыться хочу.

Степан сам касаткинскую баню истопил, воды наготовил, а потом погнал на тракторе в больницу. Взбежал на крыльцо, а санитарка дорогу загородила.

— Куда?

— В баню Касаткина.

А та как колом меж глаз: «Помер ваш Касаткин-то, ночью помер. Тихо помер, не мучился», — этим, видно, утешить хотела. Да какое утешенье. Не стало человека.