Летние гости

Касаткина хоронили ветреным ясным днем. Сиверко вперегиб заставлял кланяться деревья, мчал по улице подмерзшую, хрупкую листву. Гроб стоял на табуретках под кипящей от ветра рябиной. Жена Касаткина в черной вязаной косынке неподвижно сидела около. Степану подумалось, что не долго и она протянет. И уж, считай, никого не останется от Касаткиных. И что это нехорошо. Таких нужных людей не останется: Витя голову на войне положил, Василий Тимофеевич помер.

Степана тронул за рукав Федя-клубарь.

— Оркестр я из района вызвал. Надо проводить Василия Тимофеевича как следует. Он мне был как отец родной.

Степан подумал, что для него Касаткин тоже сделал много. Да и для других. Для Андрея Макаровича. Когда тот из-за отбитой ноги вовсе отчаивался, Касаткин его на курсы счетоводов послал, заместителем своим сделал. А Лубяну осветил Касаткин, разве не каждому жителю доброе дело?!

Четыре мужика с медными трубами и подросток с барабаном играли такую кручинную музыку, что слезы сами набегали на глаза, еще жальче становилось Василия Тимофеевича.

Много лубянцев набралось к дому Касаткиных. Степан решил про себя: не зря Василий Тимофеевич старался, помнят его. Геня-футболист пришел. Стоит в толпе. Может, поймет, каким надо быть, чтоб вот так любили и ценили.

Степану хотелось, чтобы сыграли музыканты любимую песню Василия Тимофеевича, которую он и в конторе мычал, а на праздниках, закрыв глаза, запевал первым. И когда электростанцию везли, так она все вертелась у старика на языке: «Тихо в поле, в поле, под ракитой…»

Подошел Степан к музыканту, что постарше, седому благообразному мужику, и шепотом сказал про песню. Тот посмотрел с недоумением.

— Не концерт ведь…

— Ну и пусть, — ответил Степан. — Любил он.

Когда поднималась процессия к кладбищу, вдруг вплели музыканты в печальный похоронный мотив это самое: «Тихо в поде, в поле, под ракитой…» И ковылявший сбоку Андрей Макарович, и Федя-клубарь, и даже жена Василия Тимофеевича как-то ободрились. Молодец музыкант оказался. На поминках об этом говорили: хорошо сделали музыканты, что песню сыграли. Это как будто последнюю волю Василия Тимофеевича выполнили. Ведь он с этой песней, считай, всю жизнь прожил.

ГЛАВА 2

Председатель Геня-футболист был вроде человек мягкий, обходительный, с Тимоней не сравнишь, не ругался. В избытке было этой мягкости. Даже во всем обличье: лицо доброе, с курносым женским носиком. Но лучше бы уж ругался, да дело вел с умом. А дело у него не двигалось. Не понимал он, что ли, чего? Да вроде все понимал, объяснить на собрании умел, зачем надо хорошо работать, а вот дело не шло, не было хорошего распорядка.

В контору из дому являлся в девять утра. Вот сундук, сорок грехов! И другие, глядя на него, так приходить стали. Один Андрей Макарович в утренние часы сидел в своем углу, голова поблескивала, как очищенное вареное яйцо. Усовестить, что ли, Геню-футболиста хотел? А того не брало это. Приходил в девять. Отродясь этакого в Лубяне никто не видел, Касаткин до девяти-то утра успевал все фермы и тока обойти. К этому времени уже домой пообедать заскакивал.

Держал Геня-футболист в тумбе стола разные журналы и книжки. Чуть свободная минута — уткнется, читает. Сильно был грамотный. Иной раз и мужики с делом ждут — все равно читает.

И все едино было ему, убрана рожь или осыпается на корню. Пока в районе холку не помылят, не догадается сам, за что в первую голову браться. Целое поле ячменя осталось под снегом. До того дошло, что лубянская ферма оказалась в самую стужу без воды. Колодцы перемерзли. Получал теперь Степан наряд: воду с реки в цистерне возить, а из нее в колодец сливать, потому как и хранить воду было не в чем. Дожились. И мука, и стыдобушка!

Внес свое Геня-футболист. По его указанию везде стога были закрыты деревянными двускатными крышами. Где-то он такое видел. Может, и не худое дело сделали, да в тот февраль, когда решился Степан уехать из Лубяны, крыши эти лежали на снегу. Все сено из-под них было съедено, во дворе ревели голодные коровы.

В деревне Сибирь Степанова сестренница Нинка сквозь слезы ругала председателя:

— Хоть бы пил, окаянный, дак скорее бы выгнали, а то не пьет, долго просидит.

Нину подзадоривал шалопутный, веселый мужик Егор Макин. Высунув из кабины трактора свою носатую рожу, азартно разъяснял:

— Правильно, Нин, кто пьет, тот дело знает.

— Ты-то, Егор, давно знаешь одно дело, где горло промочить, — огрызалась Нина.

— Я знаю, — соглашался Макин. — Дак кто пьет, дело знает.

Егор приволок на тракторных санях воз ржаной соломы и был доволен собой. Нина с напарницей растаскивали ее охапками по кормушкам, чтоб успокоить ревущих коров.

Макин не любил, когда его не слушали. Степан, хоть и в родстве находился с Егором, не любил его болтовни. Много пустого мелет. Отвернулся. Не тянуло его на шутку да смех.

— Поеду, у Футболиста выпрошу трешницу, — сказал Егор и покатил на тракторе в Лубяну.