Летние гости

«Дорогой товарищ Ленин, как нашего учителя рабочих и крестьян, прошу Вас, обратите на меня внимание и возьмите куда-нибудь учиться, чтоб я понял, что к чему на земле. Так как образование у меня, почитай, никакое, согласен я на все. Хоть в самую студеную избу посадите и давайте хлеба половину фунта на день, буду учиться. Товарищи мои и Марксовы книги понимают, и речи говорить умеют, а я совершенно к этому негодный. А понимать страсть как желаю. Ах, если б кто знал, как мне теперь хочется учиться.

Я ведь слышал, что Вам недосуг, поди, и нет школы такой, но мне уж невмочь без учения. Товарищ Ленин, обратите на меня внимание, выведите на свет. Когда говорят про учение, у меня, кажется, все нутро горит. Я бы уж себя не пожалел».

«Нет, не пожалел бы», — твердо сказал себе Филипп.

Он перечитал письмо, подумал, что бы еще можно было добавить. Потом решил, что вроде сказано все, и поставил подпись:

«Филипп Солодянкин-Спартак, гражданин города Вятки, сын рабочего человека Гурьяна Васильева, сам рабочий, солдат, а теперь красногвардеец».

После этого он лег и долго лежал с открытыми глазами: представлял, как получат его письмо в Москве, как понесут к Ленину. Замирал дух. Ему было тревожно и радостно. «Чего наделал-то я… Надо волосы дыбом иметь на голове, чтобы так-то».

А наутро вдруг взяли его сомнения. «Может, не надо такое письмо посылать? Ленину, поди, и спать некогда, а тут еще обо мне забота». Филипп согнул письмо вчетверо и положил в карман солдатской рубахи: подумать надо.

ГЛАВА 8

В память Филиппа врезался суровый слог мандата:

«Предъявителю сего тов. Филиппу Гурьяновичу Спартаку (Солодянкину) поручается утеснить в занимаемых роскошных помещениях представителя буржуазии, домовладельца Степана Фирсовича Жогина и занять для себя и своей матери две комнаты…»

— Кабы не Жогина, — сказал Филипп, почесав за ухом.

Он знал, что Жогина начнет попрекать его обносками и объедками, забранными комнатами. Но не скажешь ведь Трубинскому, что боишься этого? Смехотворная причина для отказа. Трубинский гудел своим низким голосом, втолковывая Филиппу:

— Ну, ты что, не рад? Из подвала своего выедешь… Кроме того, нам сейчас обязательно нужно, чтобы ты въехал к Жогиным. Массовое утеснение буржуев начинаем. Если ты не поедешь, остальные могут струсить, скажут: видать, большевики ненадежно держатся, раз сами не едут. А нам, мол, и совсем тихо сидеть надо. Понял политический смысл, а?

Но Филипп все равно не загорался, не радовался.

— Ехать туда — все равно что без штанов на муравьище садиться, — сказал он.

— Хорошо. Я пошлю с тобой Гырдымова. Он без предрассудков, не то что ты.

— Это я в один момент, — сказал Гырдымов и даже стал торопить Филиппа.

Жогины занимали верхний этаж. Антон, как будто не впервой ему было выкуривать буржуазию, сразу двинулся в квартиру эконома. Он строго обошел все семь комнат, перепугав своим решительным видом госпожу Жогину, и наконец сказал, притопнув тяжелым сапогом:

— Вот эти две комнаты со всеми мебелями передаются товарищу Спартаку, а вы, как буржуазные элементы, должны неукоснительно отсюда убраться. Ясно?

Жогина на всякий случай взяла на руки пучеглазую собачонку и с любопытством спросила, когда придет сам товарищ Спартак.

— Вот он, — ткнул пальцем в Филиппа Гырдымов.

Выпуклые глаза госпожи Жогиной начали медленно наполняться слезами. Острый, как у стерлядки, носик сморщился.

— Степушка, — всхлипнула она, — нас опять этот несносный Филипп…

Явился Степан Фирсович в мундире с затянутыми серым ситчиком пуговицами. Кивнул головой.

— Чем могу служить?

Антон одобрительно крякнул.

— Неукоснительно отсюдова надо вам выселиться, — мягче уже, чем госпоже Жогиной, сказал он и протянул мандат. Гырдымов любил, когда ему подчинялись. А Жогин подчинился и орлов на пуговицах затянул ситчиком.

— Ну что ж, — заключил Жогин, — жизнь — это дьявольский процесс вращения. Не рассчитаешь — и на поворотах может ушибить.