Летние гости

— Оно конечно, буржуев теперь ушибает, — заметил Антон и так пристально посмотрел в переносицу Жогиной, что она вдруг смолкла и кинулась к зеркалу. Видимо, Гырдымов продолжал читать «Коллекцию господина Флауэра».

— В общем все ясно, — заключил Антон и пошел обратно в горсовет. Филиппу на лестнице сказал: — Какого ты лешего с ними лимонничаешь? Злости у тебя нет. Ты им сразу тон задай. Дверь к чертовой матери заколоти.

Но Филиппу злости не хватило. Он ничего не сказал, когда, наливаясь лиловой кровью, Степан Фирсович сам перетащил стоявший, наверное, тыщу лет на этом месте буфет, снял увесистую картину с козлоногим мужиком и красавицей.

«Пусть тащит», — облегченно подумал Филипп.

После картины на стене осталось голубое квадратное, как окошко, пятно. Филипп не стал брать у Жогина ключи, чтобы закрыть дверь. Ушел. Теперь надо было сделать самое трудное: уговорить мать заехать в буржуйскую квартиру.

Когда Филипп злой вернулся сюда вечером, комнаты были пусты. В одной, правда, сиротел кособокий прожженный столик, а в другой было гулко и просторно, как в пустой церкви.

«Буржуи есть буржуи!» — решил он и принялся под стоны госпожи Жогиной заколачивать дверь. Эта работа была ему нужна позарез. Он хотел отвести душу, сорвать досаду, переполнившую грудь. Рассердила и расстроила Филиппа мать.

Он с детства считал ее бойкой и рискованной. В обиду она ни себя, ни его никогда не давала, не боялась даже городовых. Когда Филипп был еще неуклюжим щекастым увальнем и ходил в долгополой, сшитой на вырост лопотине, имелась у них корова. Из-за этой коровы Беляны Филипп перенес множество страданий.

С Беляной он обязательно попадал на глаза городовому. Тот ударял по костистому хребту коровы ножнами шашки и гнал ее в участок, наставительно говоря плетущемуся сзади Филиппу:

— Пущай матерь рубель несет.

— Где я возьму рубель? — хныкал Филипп. Но городового это не трогало.

Маня-бой поспевала вовремя. Тесня городового, она кричала:

— Что тебе, травы жалко? Ты что, одну мою корову видишь?

— Не положено.

— Да как это? Вон гляди. Все пасут. Вон! Вон! — кричала она.

Городовой оглядывался: действительно, везде в затравеневшем к осени городе пасли коров.

— Ну, не ори, не ори, — смирялся он, — только чтоб больше ни-ни. А то тут памятник царю-освободителю. А корова шанег сколь накладет.

Погоняя отпущенную из-под ареста корову, мать ругала Филиппа:

— И завсегда ты, мучитель, прямо под носом у него пасешь. Опять, поди, в орлянку играл?

— Да нет, он меня ловит, — оправдывался Филипп. — А ты, мам, никого не боишься?

— А чего мне бояться? — похвалялась мать. — У меня язык на все стороны поворачивается. Могу любому в глаза сказать.

Но сегодня она потеряла свою решительность. С маху села на покрытый лоскутным ковриком сундук и опустила руки.

— Нет у тебя, Филипп, ума. Нет. Дала бы тебе своего, да у самой до обеду не хватает. Куда тебя, мучителя, леший несет? Ведь тебя первого на березе повесят. Везде говорят, что большевики долго не продюжат.

Она давно не ругала так Филиппа, потому что он считался уже человеком взрослым, побывал в солдатах. Но сегодня прорвалось.

Филипп вскочил:

— Слушаешь разных. Уже яснее ясного — везде наш теперь верх. Советская власть вот хочет бедным помогать, а ты…

— А мне чужого не надо, — уперлась мать.

— А это не чужое. Это общее, — разъяснял Филипп.

— Как бы не так, — огрызнулась мать, — общее. За это общее они потом с тебя шкуру с мясом спустят.

Филипп забегал, натыкаясь на колченогий стул.

— Выходит, не поедешь?

— Умру, а не поеду, — ответила мать.

Спартак собрал в охапку белье и сунул в мешок. Потом откинул крышку отцовского сундучка, в котором лежали старая шапка, молоток, дратва, пучок щетины, сапожная лапа и кусок грязно-желтого воска. Взял молоток, гвозди и тоже сунул в мешок. Выходя, вложил в хлопок дверью всю злость. От удара в рамах запели стекла.

Филипп был упрям. Он не пошел домой снова — за одеялом и дерюгой, хотя в новой квартире спать пришлось на полу. Подложил под себя шинель, а в изголовье мешок.

Мать появилась у него под вечер следующего дня, принесла подушку. Она осторожно обошла гулкие комнаты, покачала головой.

— Ох, Филипп, не сносить тебе головы.

— Пускай, — беззаботно ответил он.

— Пускай, пускай, повесят вот тебя на березе, — без всякого запала повторила она, шагнула к печке, почтительно рукой погладила сияющий кафель. Наверное, нравились ей эти светлые, теплые комнаты с крашенными дорогой белой краской окнами. Она вздохнула, но опять напустила на лицо недовольное выражение. Подумала про себя: «Бесшабашное ноне время. То на митингах день-деньской орали, с бантами ходили, потом спирт, как простые помои, выпустили. А теперь — нате, Степана Фирсовича ни во что поставили, собственно хозяйские две комнаты оттяпали».

— Не ел небось, мучитель? — спросила она, наохавшись вдосталь.

— Подумаешь, не ел.

Мать засуетилась около своей камышовой сумки, вытащила запеленатый в скатерку чугунок, заманивающе ударила по краю ложкой.

— Вот я тебе сварила.