Летние истории

Потом, надавив, наклоняя, в спину, так, чтобы она оперлась об голубоватый кафель, вошел в нее грубым движением - Люба вскрикнула от боли, но он продолжил двигаться, нанизывая ее резкими движениями, и с каждыми разом болезненные всхлипы смягчались, переходя в выдохи наслаждения.

Ееё затылок в мокрых и сплетенных волосах, ритмично поднимаясь и опускаясь, то закрывал, то снова открывал ему квадратик плитки со сколотым уголком.

"На! На!" - беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.

XVIII

В ту ночь прошел дождь - размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.

Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:

- Давай не пойдем в "Поплавок" - меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.

- Конечно, - согласилась она, - жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.

- Ты любишь готовить? - поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.

- Да нет: но для тебя б готовила, - решительно завершила она нерешительно начатую фразу.

Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.

Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.

Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две тёемные виноградные струйки побежали по его подбородку.

Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:

Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.

"Хорошо-то как: - подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, - до чего же немного надо человеку для счастья - есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: - пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".

Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.

Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.

"В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть:"

А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:

"К черту, - подумал Страдзинский, - проходили уже".

Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:

- Я буду скучать без тебя.

- Не говори так.

- Почему?

- Мне совестно.

- Почему?

- Ну: не знаю: заморочил тебе голову.

- Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.

- Ну да.

- А ты любишь сейчас кого-нибудь?

- Нет.

- Везет:

- Я так не считаю.

- Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность. - Она прижалась к нему еще сильнее. - Почему я тебя так люблю?

- Дура потому что.

- Кто?

- Дура.

- А-а:

- А ты почему никого не любишь?

- Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.

- Дурак ты, а не страшный.

- Не страшный, а старый.

- А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.

- Хорошо.

- Честно-честно?

- Честно-честно, - клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.

XIX