Летние истории

— Очень мне понравилась эта твоя песенка: "Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам", — напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.

— Спасибо.

— Так. Что-то мне надо было сделать: — Анна Георгиевна щелкнула пальцами. — А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.

— Хорошо, подождем вас.

— Не умничай, — бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.

Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.

— Ты не против, если я покормлю? — бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.

Боря был не против.

— Антуанетта, а чего ты вдруг решилась? — ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.

— Ты о чем?

— О чем: о ребенке. — Боря принялся разглядывать обойный узор.

— Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.

— Я постараюсь.

— Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.

— Ну, знаешь ли, после твоих топлессовских загораний это было бы несколько нарочито.

— Подумаешь: такое зрелище каждый раз, как в первый.

Боря ожесточенно шарил по уголкам бессильно сжавшегося воображения, но ничего достойного не находил.

— Где все? — сжалилась Тоня.

— Кто где, Илья, как я понимаю:

Они посплетничали минут десять. Тоня сочувственно поцокивала языком, с интересом гнула бровь и доброжелательно покачивала головой, Боря же, быстро наскучив беседой, лениво отвечал, машинально поигрывая зипповской зажигалкой, откидывая время от времени крышку и чиркая колесиком.

— Ты, если курить хочешь, то давай, к окошку только переберись.

— Ага, — Боря, подергав заедающий шпингалет, распахнул раму и, усевшись на подоконник, потащил сигарету из пачки с верблюдом.

— Что за девочка у Ромки?

— Ну, симпатичная: ножки только немного плебейское, — сказал он, разглядывая ногти.

— Фи!

— Какие есть.

— А Рома чего?

— Что Рома? Страдзинский — и есть Страдзинский, не создан он для приключений — ему давно пора жениться.

— Это еще почему? — спросила зачем-то Тоня, улыбаясь пониманием.

— А ты не обращала внимания, что все его романы перерастают в какие-то сложные со множеством нормальному человеку недоступных перипетий сожительства?

(возможно, это было экспромт)

— Злой ты, Боб:

— Не, я наблюдательный. Понимаешь, у него всегда была тяга к семейным узам, но если раньше это было, пусть отчасти, но разумно, то теперь: Боря прошелся по комнате, помогая течению мысли.

— Эй! Вали к окну.

— Что? — Боря недоуменно глянул на дымящуюся в руке сигарету, словно недоумевая:

что за штуковина прицепилась к его руке?

— Ах да, извини, — он ловким щелчком отправил сигарету во двор. — Так вот, раньше я не то чтобы понимал: ну, я не знаю: ну, хоть как-то мог объяснить. Но теперь! Какая-то девочка из Юрьевска!.. Бред! Короче говоря, слышится мне во всем этом марш Мендельльсона.

XIV

После тихой чуть в стороне беседы на автостоянке возле гостиницы "Олимпия", где Стас настаивал, а Аня отрицательно качала головой с небольшой, но непреклонной амплитудой, машина вырвалась на Юрьевское шоссе.

В наступавшей полумгле Страдзинский, скособочившись, посмотрел в щель между передними сидениями — зеленеющая стрелка перекатилась через черточку с надписью "140". Страдзинский — не в первый раз за последние сутки пожалел, что в его машине так некстати перед самым отъездом в Лифляндию рассыпалась подвеска. Он, собственно, и поехал-то из Вены через Питер из-за машины, но жалел сейчас Рома вовсе не о зря потраченном времени.

— Стас, а ты не мог бы ехать немного помедленней? — стрелка в ответ дотянулась до "150".

— Прекрати демонстрировать свою мужественность, мы уже поняли — ты настоящий ковбой, так что незачем больше прибавлять, — попробовал Страдзинский пронять его иронией.

Стас — живое воплощение мужской отрешенности, прикурил сигарету и набавил газу — спидометр безучастно показал "160".

Метрах в двухстах впереди расхлябанно громыхала фура, чуть дальше дорога, слегка изгибаясь, уходила вправо. Стас, лихо подведя "Мерседес" к заднему в шлагбаум выкрашенному бамперу, вынырнул на встречную и вошел в поворот, добравшись уже до середины грузовика. Страдзинский сглотнул слюну — и точно, в лицо ударили четверо спаренных фар. Рома машинально отметил, что левая горит тусклее остальных.

— Мудак! — выдохнул кто-то внутри него.

Водитель фуры подал вправо — Стас прижался к нему. "БМВ", чиркнув колесами по обочине, пронеслось мимо, обдав Страдзинского упругой волной воздуха через опущенное водительское стекло.

Рома почувствовал, как место ужаса и остекленения занимает грохочущая ярость.

— Останови, — негромко сказал он, угрюмо сдерживаясь.

Когда "Мерседес", качнувшись в последний раз, благодушно замер на обочине, умиротворяюще урча двигателем, Страдзинский неторопливо (не дай бог, ни одного резкого движения — не расплескать бушующую злобу) выскользнул на улицу и распахнул водительскую дверь.