Летний детектив (сборник)

Покупка дома прошла на редкость легко. Приятели давно связали свою жизнь с этой деревней и знали чуть ли не всех её жителей. С кем-то потолковали, с кем-то выпили, знакомая фельдшерица сходила к тёте Насте, та к соседке-доярке… «Как же… Козинины дом продают. У них летом старуха померла, а дом уже полгода бесхозный стоит. Пошли к Козининым».

– Я против, – в последний раз сказала мужу Мария, – покупать дома в совхозах запрещено. И потом, зачем нам эта обуза – дом в деревне за двести километров от Москвы? Помни, я против.

Мария говорила шёпотом, и доярка-посредница не всё поняла, но по обрывкам фраз и по напряжённому лицу Балашова, который не отвечал жене, а только хмурился, сразу разобралась в ситуации.

– Продают дома-то, продают, – сказала она певуче, – и ваши друзья вам то же скажут. В нашей деревне уже две избы москвичам продали. Живут, не жалуются, и вы приезжайте. Нам веселее будет. До войны в Князево шестьдесят дворов было, а сейчас двадцать. И то одни старухи. Молодёжь в Радово подалась. Там и правление, и клуб, и почта с телефоном. А дом у старухи Козининой хороший, справный. Она аккуратницей была – сами увидите.

И вот Балашовы, несколько смущённые и испуганные своей небывалой активностью, стоят у крыльца в три ступени и ждут, когда хозяйка Козинина справится с туго прижатым к щеколде замком. Дом был строен и крепок. Небольшие, в деревянном узорочье наличников, окна выходили в заросший сиренью палисад. Справа от крыльца стояла прямая, пушистая от снега осинка. Балашов скользнул взглядом по её гладкому зелёному стволу и уперся глазами в ржавый гвоздь, на котором болтался обрывок верёвки.

У него вдруг тревожно ёкнуло сердце. И дом, и стоптанные чужими ногами ступени никак не тронули, не задели его, а этот вбитый в осину, оплывший корой гвоздь от кем-то повешенной и потом снятой верёвки внезапно заставил представить тех, кому этот дом служил не дачей, не случайным кровом, а гнездом, материнским лоном. И страшно ему стало при мысли, что сейчас он войдёт туда и опять увидит что-то – исписанную кем-то школьную тетрадь, старый учебник и забытую на подоконнике игрушку, – и сердце опять заноет, и он испугается и не посмеет купить этот деревенский, чужой, но очень нужный ему дом.

Хозяйка наконец справилась с замком и, видя, что Балашов рассматривает выросшее у порога дерево, сказала с весёлой беззаботностью:

– Я маме сколько раз говорила: «Сруби ты эту осину. Она окошко загораживает, а красоты никакой. Я понимаю – липа или вяз, а то осина – сырое дерево». А мама мне: «Не я сажала, не мне рубить. Пусть стоит. Мы с ней друг к дружке привыкли».

– А кто её сажал? – спросила Мария.

– Да кто ж осину сажает? Сама выросла. Она тут ещё до мамы, при старом хозяине стояла. В этой избе Иван Пасюков жил, а как помер, мы с мамой этот дом и купили. Проходите, что я вас у порога держу?

Хозяйка широко распахнула дверь, обнажив просторные сенцы с двумя дверьми, с лавкой вдоль стены, с огромной, в рост ребёнка, деревянной ступой в углу и уходящей в искристую инеем темноту чердака, крепко сколоченной, отполированной многократным прикосновением рук лестницей.

– А вот жилое помещение, – Козинина сняла с двери ещё один замок и прошла в избу. Дощатая перегородка делила горницу на две неравные части – в первой стояла русская печь, лавка и стол у окна, вторая, в голубых выцветших обоях, была совершенно пуста, если не считать мерклой иконы в углу и подвешенной к потолку лампады.

Хозяйка подняла с полу ухват, поставила его к стене и вздохнула.

– Вот, смотрите. Всё как мама велела. Она перед смертью наказывала: «Как дом будешь продавать, чтоб стол был, и лавки, и занавески на окнах, и икона». Хоть сейчас въезжайте, – и она широким жестом повела вдоль стены рукой, словно сдавала по описи не принадлежащее ей, но дорогое сердцу имущество.

Балашов прошёлся по избе, остановился у печи, заглянул в стылый очаг, потрогал вьюшки.

– А это зачем? – он вынул из круглой дыры тряпичную смазанную клеем или жидким тестом затычку.

– Для самовара, – с готовностью пояснила Козинина. – Сюда трубу от самовара вставляли, чтоб угли в нём ярче горели.

Балашов поставил на место затычку и окинул взглядом печь. Чуть скособоченная, пыльная, с давно не белёнными холодными стенами, она, олицетворяя главенствующее место в доме, приютила на своих полочках и нишах брошенное имущество: керосиновую лампу, утюг, в полое чрево которого засыпали горящие угли, треснутый чугунный горшок. «Самовар ставили… Кому они сейчас нужны – самовары, лампы и эти неподъёмные утюги? Умрут последние старухи, и всё это отдадут в музей… или в утиль.»

– Сколько здесь работы… – сказала со вздохом Мария, придирчиво осматривая щербатый пол и стены. – Николай, оторви кусок обоев. Я хочу посмотреть, какие здесь брёвна.

– Потом посмотришь брёвна, – хмуро отозвался Балашов.

– Да нет, отчего же? Пусть смотрит. А брёвна известно какие – сосна. Эта изба крепкая, ей всего-то тридцать лет. Если вы её покупаете – считайте, что она уже ваша. Мне что? Мне главное – её хорошим людям продать. Так и мама велела.