Летний детектив (сборник)

Она пытливо переводила взгляд с Балашова, широкоплечего и значительного, на его жену, невзрачного вида, но приятную женщину, и уговаривала себя, что эти двое именно те хорошие люди, которых она давно ждёт, люди, которые не изуродуют и не опоганят материнскую избу, не будут торговаться против цены и всё решат спокойно и мирно, а Балашов, которого резанула лёгкость, с которой Козинина продавала дом, подумал с неожиданной для себя горечью: «Ты здесь не жила. Для тебя это просто наследство. И хорошо».

– Мы покупаем, – сказал он и откашлялся виновато. – Сейчас оставим задаток, а на следующей неделе я привезу деньги. Только как всё это оформить?

– Я оформлю. Сейчас этот дом на мою тётку записан. И мы её отсюда выписывать не будем. Понимаете?

– Почему? – удивилась Мария. – Дом-то наш.

– Ваш. И все будут знать, что ваш, вся деревня. Но ведь вы сами в нём прописываться не будете? Не будете московскую прописку менять?

– Конечно нет.

– В этом-то всё и дело. Тётка у меня живёт, а здесь будет прописана фиктивно. А для вас я составлю бумагу, что деньги от вас за дом получила. Тётка помрёт, а вам завещание на дом оставит.

– Сколько же лет вашей тётке?

– Шестьдесят пять.

– Оставь, Мария, – Балашову очень понравилось определение – «вся деревня будет знать». – Они здесь лучше свои порядки знают. Мы на всё согласны, – он повернулся к хозяйке. – Нам здесь очень понравилось.

2

Балашов часто спрашивал себя: с чего всё началось? С какого зловредного часа или события он потерял руль – подчинился суете и потонул в ней, как в клею? И не находил ответа.

Может быть, этим часом было рождение Оленьки? Тогда он должен был бросить лабораторию и уйти преподавать – там больше платили. Кощунственная мысль! Дети – это святое. И потом, преподавательская работа не помешала ему защитить диссертацию и стать доцентом.

Может быть, этим поворотным моментом была смерть тёщи, Веры Феоктистовны? Она умерла внезапно – от инфаркта. Что ж, такое бывает. И нечего притворяться, что эта смерть как-то особенно потрясла Балашова: тёща никогда не была ему близким человеком. Но она держала в своих крепких руках бразды правления обширным государством, название которого – семья, и как это случилось, что эти самые бразды перешли в руки не Марии, матери, хозяйке, а ему, Балашову?

«Какая прачечная? – причитала Мария. – Пожалейте меня, мне завтра мозговую опухоль удалять. В моих руках жизнь человека!» В руках Балашова были только зачётки, карандаши и книги, и, как всегда, с шёпотом в душе: «Ради детей», он смирился и взвалил большинство хозяйственных забот на свои могучие, натренированные гантелями и штангой плечи. А хозяйство было немалым. Тогда уже и Тимка родился, а кроме детей был ещё дедуля – Яков Иванович.

«Ну, хватит, будь справедливым, – одёргивал себя Балашов. – После смерти тёщи сыскалась домработница. Три раза в неделю ты был освобожден от всех хозяйственных забот, а Якову Ивановичу было только семьдесят пять, он ещё видел и был крепким, разумным и весёлым стариком. Это сейчас он может разбудить семью криком: «Маня, Маня! Кто такой «синцарь»? А чёрт его знает… Или: «Умоляю, что такое «колоквинт»?» Это увлечение словарями и ударениями – дедуля был помешан на ударениях, вмешивался в любой разговор, настырно поправлял произношение – тоже порождение последних лет».

А может, обалдение от жизни, как называл своё теперешнее состояние Балашов, связано с новой квартирой? Балашову не нравилась эта мысль. Переезд из старого особняка был благом. Как они радовались квартире! Горячая вода, ванна в кафеле, встроенные шкафы, и, как ни малы были комнаты, но их было четыре. И потом – воздух…

Но домработница наотрез отказалась ездить в новый район. Тут ещё Олю пришлось сопровождать в музыкальную школу, Тимку – в детский сад, а самым утомительным стала опека вдруг задряхлевшего, немощного, почти слепого, но стойкого в своих привычках и странностях дедули.

Тот, кто не знал раньше Якова Ивановича, мог приписать его выходки старческому слабоумию, но и Мария, и Балашов знали, что никакого старческого слабоумия нет и в помине. Дедуля всю жизнь морочил голову окружающим мелкими каверзами, словно смотрел на мир со стороны и посмеивался над всем и вся. Он и раньше мог выйти к гостям в подштанниках. И вставную челюсть, как только она у него появилась, мыл в унитазе. Зачем? Шут его знает. Мол, вода везде одинаковая. Мыть-то мыл, но не упускал челюсть ни разу. А теперь расскажи кому-нибудь, что шаришь то и дело в унитазе, ищешь стариковские зубы – не поверят. А эта дурацкая привычка входить в комнату задом! Мол, предупреждаю: у меня плохое настроение, не приставать. Входить-то входил, но на мебель не натыкался, не падал. Сейчас только бы успеть его поймать.