Летний этюд

С другими тоже так было? Они тоже думали, будто этих стариков впрямь ни разу в жизни не тронуло то, что мы называем литературой, печатным словом? И тоже были удивлены, чуть ли не ошарашены, когда старик Вайс привел их обратно в замурзанную комнату, к единственному чистому и ухоженному предмету обстановки — книжному шкафу? Как же он упивался их слегка преувеличенными восторгами по поводу его содержимого. Да, история. Он всегда ею интересовался. Здесь это не редкость, сказала Луиза, поразительные люди. Они вспомнили, как господин Вайс взял с полки недавно вышедшую книгу о Веймарской республике, взвесил ее на ладони и сказал: Половину страниц долой — аккурат, поди, только половина вранья останется. Он был почитателем Гинденбурга, берег его фотографию и ради них вытащил ее на свет Божий. Они качали головой, говорили мало, но поневоле выслушали еще, какая подкладка была у островерхой каски времен первой мировой войны, чтоб солдату голову не жало. Обо всем подумали, кроме как о том, что вражеский снаряд может этак несуразно отхватить ногу, ведь сколько лет прошло, прогресс эвон куда шагнул, а протез к культяпке приделать все равно не сумели. Господин Вайс назвал поле сражения на Востоке, где сгинула его левая нога. Странное дело, сказала Эллен некоторое время спустя, за сыром, странное дело, когда мы шли к машине, мы вдруг в один голос спросили друг у друга, какого числа у нас, собственно, двадцать шестая годовщина свадьбы. Из года в год мы забываем эту дату, так почему же вспомнили о ней именно у старика Вайса? Они пошли по мысленному следу, и привел он их сперва к кой-каким юношеским портретам отцов, к фотографии с шишаком над безусым лицом, к старомодным словам «поле сражения» — жуткое место, где отцы, пригнувшись, бежали в атаку, падали, вскакивали и снова бежали вперед, примкнув штыки, с винтовками наперевес у правого бедра. И Ян ощутил в себе слабое эхо протеста, смешанного со страхом и отвращением, — протеста против всяческой солдатчины, против мужских содружеств и чисто мужских компаний, попоек и бахвальства, а Эллен вспомнилось, что когда-то давно у них был насчет этого разговор. Очень, очень давно. А точнее… Они начали высчитывать, обстоятельно и сбивчиво, вот тогда-то разом у обоих и возник вопрос о годовщине свадьбы. Что их не особенно удивило, они привыкли к таким совпадениям.

Н-да, сказал Антонис, Гинденбург и Мекленбург. Кто бы мог подумать. Какое-то слово наподобие «вымирать» витало в воздухе, вслух оно было произнесено в их спокойной, теплой, оживленной кухне: если «немцы» в самом деле родовое понятие, то существует подгруппа, которой надо было вымереть вместе с гинденбургами. Они уехали прочь, а за ними полетела надежда двух этих стариков; чем дальше будет мчаться машина, тем больше разочарования будет в стариковской надежде, а в конце концов они молча, ведь уж почти и не разговаривают друг с другом, вернутся к своим будничным заботам. Стоило ли нам вообще ездить туда, наверно, лучше было бы не доводить до этой вспышки надежды. Обычные пустые разговоры.

Ян терпеть не мог, когда любое простенькое удовольствие — хороший обед, встречу с друзьями — портили притянутыми за волосы сомнениями. Ведь сомнения-то так сомнениями и оставались. Серьезных выводов из них никто не делал. Всяк лишь норовил обелить себя, вот и умудрялся ради очистки совести выцедить оправдание из собственных оплошностей, из самых что ни на есть опрометчивых формулировок. Это-де он и считает самообманом. Эллен тотчас же в подхват: Они же тут якобы затем, чтобы спокойно поработать. Спокойно! И голосом показала: в кавычках. А в душе-то ведь знали, и шли на это, и даже радовались неким закоулком сознания, что именно здесь, в доме, пока они его обживут, то есть несколько летних сезонов кряду, спокойная работа невозможна? Выходит, на самом деле они что же, бежали от работы?