Лётные

-- Ну, мотри, парень...-- грозился Вилок, потряхивая своей седой головой.

-- И то смотрю, как вами бабы помыкают...

-- Ребята, пойдемте домой...-- неожиданно заявил старик Гаврила, и "ребята" без слова пошли за ним, как оглашенные.-- Дело ведь бродяга-то говорит...

Мужики ругались всю дорогу, пока шли до Тебеньковой. Неожиданный отпор бродяги сбил их с толку, а с другой стороны, этот Гаврила сомустил всех.

-- Один против мира идет, стерва!..-- ругали мужики бродягу.-- Кольем его с острова-то, варнака... Вишь, какой выискался дошлый!..

-- Он не против мира, а маненько будто насчет баб...-- спорил старик Гаврила.-- Правильное слово сказал: все из-за баб загорелось, ну их к ляду!.. Жили лётные цельное лето, а по заморозкам-то сами уйдут.

Дядя Листар тоже приходил вместе с другими, но благоразумно остался с ребятишками на берегу, пока мужики были на острове. Он ругался больше всех, но его никто не слушал.

XI.

Что-то такое страшное и неумолимое чувствуется в слове "осень". Это -- медленная агония умирающей природы... Безконечныя темныя ночи, голыя поля, осиротевший печальный лес, темная вода в реке, мертвый шорох валяющихся на земле желтых листьев, дождь, грязь и вечная песня осенняго ветра, который разгуливает с жалобными стонами по раздетой земле. Особенно печальна осень в Зауралье, где мертвыя поля тянутся на сотни верст и, после короткаго севернаго лета, кажутся такими жалкими, точно оставленное поле сражения. Хорошо тому, у кого есть свой теплый угол, своя семья, свое место, где сам большой, сам маленький.

Около Тебеньковой теперь везде красуются клади хлеба и стога сена, а на гумнах начинается с ранняго утра громкая молотьба, точно землю клюют сотни громадных птиц своими деревянными носами. Тук, тук, тук... А вон веселый дымок стелется над овином -- сушится мужицкое богатство. Зато Исеть стала такая темная, бурливая; она поднялась от дождей в горах и теперь крутится в пологих берегах с глухим ворчаньем. Валы так и хлещут, особенно по ночам, когда поднималась настоящая сиверка. Татарский остров сделался точно ниже, желтый лист сохранился в кустах только кое-где, как позабытые лохмотья, голыя ветви черемухи, вербы и тальника жалко топорищлись во все стороны, и глазу неловко за их наготу после бывшаго летняго наряда. С дороги в Тебеньково можно разсмотреть балаган, устроенный летными на острове, и курившийся перед ним огонек. Дунька все еще лежала больная в балагане и только изредка выползала погреться к огоньку; она любила смотреть на черневшую реку и задумчиво говорила:

-- Иван, вон уж птица стала грудиться...

-- Это она к отлету в стаи сбивает,-- обяснял Иван.

Лесная птица уже улетела, за ней двинулась болотная. Дольше всех держалась водяная -- утки, гуси, лебеди. У бродяги Ивана щемило на сердце, когда по небу с жалобным курлыканьем неслись в теплую сторону колыхавшиеся косяки журавлей, точно они с собой уносили последнее тепло. На Исети появлялись отдельныя стаи чирков, крахалей, гоголей, черняди, кряковых; пара лебедей долго плавала у самой деревни. Раз ночью, захваченный холодным ветром, на Татарский остров нал целый гусиный перелет. Птица выбилась из сил и была такая смирная, хоть бери ее руками. За день гуси успели отдохнуть, покормились и с веселым гоготаньем двинулись вперед.

-- Ну, видно, и нам скоро пора, Дунька, тепла искать,-- заговаривал несколько раз Иван, провожая глазами улетавшия птичьи станицы.-- Ты куда думаешь итти?

-- А мне в Камышлов... Боюсь, чтобы "Носи-не-потеряй" куда в другое место не услали. Весточку хотел прислать.

-- Да где он тебя искать будет, глупая?

-- Найдет... Вот только бы поправиться. Другой раз цельный день здоровая бываю, а тут точно вся размякну: ноженьки не держат.

-- В силу еще не вошла, оттого и не держат. Поправляйся скорее.

Странная была эта Дунька, какая-то совсем безответная, и точно она боялась Ивана все время. Бродяга это чувствовал и не мог понять, зачем Дунька боится его. Раньше ему было жаль ее, как больного человека, а теперь он жалел просто замотавшуюся бабу, которая переносила свою судьбу с непонятным равнодушием. Дунька никогда не жаловалась, не плакала, а только изредка вполголоса затягивала какую-то печальную песню:

Не взвивайся, мой голубчик,

Выше лесу да выше гор...

Иван знал только, что Дунька откуда-то с уральских горных заводов, а откуда именно -- она не говорила.

-- Твой-то "Носи-не-потеряй" тоже заводский?-- спрашивал Иван.

-- А я почем знаю...

Прошло уже недель пять, как Дунька поселилась на Татарском острове. Время летело как-то незаметно. Дунькин ребенок понемногу рос и уже мог улыбаться, когда Иван брал его к себе на руки.

-- Бродяжить пойдем, пострел... а?..-- говорил Иван, подбрасывая ребенка кверху.

С половине сентября на Татарский остров неожиданно явился иосиф-Прекрасный, худой, мокрый, грязный, так что Иван едва его узнал.

-- Откудова это тебя принесло?-- спрашивал Иван недоверчиво.