Лето бабочек

– Это про мужчин, – сказала Эл. – Не про женщин. Они пытались сделать это незаконным, лет десять назад. – Теперь она взяла меня за руки. – Палата лордов не приняла законопроект, понимаешь? Эти старики не могли поверить, что женщины действительно могут так делать. – Она коротко и жестко рассмеялась. – Поверь мне, дорогая. Они не понимают. Никто из них не понимает. Я могу поцеловать тебя вот так. – Она прикоснулась своим носом к моему и улыбнулась, глядя в мое раскрасневшееся лицо. – Вот. – Она страстно поцеловала меня, бедра к бедрам, крепкие тела прижались друг к другу, а затем она обхватила мою попку, сжимая ее так, что я качнулась к ней, и облизала мой рот, улыбаясь, и я позволила ей, беспомощная, почти не в силах дышать от желания.

Мимо, не глядя на нас, торопливо прошел человек в цилиндре и вечернем плаще. Я безучастно посмотрела на него. Она всегда производила на меня такое впечатление – я не обращала внимания ни на кого вокруг.

Когда он ушел, она с горечью прошептала:

– Они думают, что это все в шутку. Мужчины не способны понять, что мы можем хотеть друг друга, а не их, идиотов.

Я отстранилась, пытаясь прийти в чувство и желая, чтобы у нее не было надо мной такой власти.

– В квартире это нормально. Но не здесь, дорогая. – Я прижала свою руку к ее. – Больше так не делай. Мы играем с огнем.

Она просто сказала:

– Мы все такие, дорогая. Скоро это не будет иметь никакого значения.

В то последнее утро, перед тем как появилось объявление, знала ли я? Я потянулась и улыбнулась, а ты повернулась ко мне в постели, притянув меня к себе. Неужели мы снова были вместе, теплые и болезненно тяжелые от сна, твои мягкие белые руки сжимали мои, и мы лежали бок о бок? Я в последний раз приподнялась на локтях, убирая волосы с твоего светлого лица? Была ли я сверху, когда мы занимались любовью, потому что нам обеим нравилось, когда я была сверху, была напориста и верила, что все могу? Был ли это один из тех сладких моментов, или ты взяла дело в свои руки, шепча мне что-то на ухо, увлекая меня вниз за собой?

Лоскутное одеяло – сине-зеленое, – порванное на углу, ватное, окаменевшее от времени.

Стеклянная черно-зеленая ваза на подоконнике, уродливая вещица, подарок от бывшей девушки, которая разбила тебе сердце.

«Девушка с креветками» на стене. Зеркало, круглое, обрамленное эбеновым деревом, подарок твоего благодетеля, в которое можно было смотреть, через коридор и балкон, на деревья на юге, на зелень Корам Филдс.

Теперь я стара и сижу здесь, и пишу это, в ожидании, когда смерть придет за мной, чтобы я больше о тебе не думала. Потому что мне все еще больно, и это единственное, что я не в силах исправить. Видите ли, я помню все – от светло-коралловых туфель, которые ты надевала в праздничные дни, до расшитого бисером перламутрового клатча с ржавой застежкой. Твои прелестные шляпки – та, что с пером, бирюзовый берет, от которого больно в глазах, твои волосы – какие они густые, темные и все равно непослушные, как бы ты их ни расчесывала. Твой выбитый зуб. Я помню каждую мелочь, но я не могу вспомнить, о чем мы говорили, что мы делали в то утро, когда пришло сообщение, когда все изменилось. А ты помнишь?

Был конец августа. Я помню, что у нас было два автора, встречи, за которые я отвечала, совпали, и за это меня жестоко отчитали (Миша) и долго дулись (Михаил). Я влюблена, поэтому делаю ошибки, говорила я себе. Я проигнорировала предостерегающие голоса в голове, которые кричали, что я заигралась, что я никогда не смогу остаться. А в последнее время я немного побаивалась Ашкенази и их нервозности – лица постоянно обращены к окну, глаза бегали при каждом звуке. Но день за днем я все больше привыкала к тому, кто я есть, привыкала к мысли, что должна признать: я люблю эту женщину, хочу быть с ней и не могу представить себе другой жизни. Так что да, в то утро я положила колонку с личными объявлениями на стол Ашкенази, потом взглянула на нее снова – кажется, я вырезала ее, не думая, – и, конечно, вскрикнула. Потому что в середине, между обращениями в хосписы и запросами о меблированных квартирах в Мейфэр, было это, и слова ударили прямо мне в лицо:

Теодора. Все бабочки умерли. Умоляю тебя срочно написать твой адрес. А/я 435. Мэтти.

Я огляделась, как будто кто-то наблюдал за мной. Тишина ревела у меня в ушах. Я снова взяла листок бумаги и уставилась на него, пытаясь извлечь смысл из черных, блестящих чернил.