Лето бабочек

– Она хранила ее много лет, а когда ей поставили диагноз «слабоумие», бросила ее в огонь вместе с рукописью. Вообще-то, мы делали это вместе. В камине в гостиной. Она сказала, что больше не хочет ее видеть, когда ей станет хуже, не хочет знать, что это такое. И чтобы другие люди не прочитали книгу из любопытства. Она сказала, что лучше запереть это в памяти и постепенно забыть. Но она, должно быть, сохранила это.

Я развернула письмо и остановилась.

– Можно мне прочитать?

– Прочти, когда вернешься домой, – сказала Эбби. – Не здесь… – Она помолчала. – Знаешь, мне кажется, что от встречи с тобой стало только хуже. Это все ускорило.

Я прижала пальцы к губам. «Ох».

– Нет, это хорошо. – Эбби провела рукой по лбу. – Она хотела уйти. Она хотела, чтобы все поскорее кончилось, а это заняло так много времени. – Ее глаза наполнились слезами: холодная, практичная Эбби. – Это жестокая, жестокая болезнь, Нина. Я думаю, что ты надломила ее, и наступила последняя стадия. Знаешь, она через многое прошла. Тогда она была лесбиянкой и пыталась это скрыть, хотя никогда ничего не скрывала. Потеряла Тедди. Потеряла брата, отца… нашла тех людей, которые повесились в квартире. Я имею в виду, это же нехорошо, правда?

Я покачала головой, мне хотелось смеяться, хотелось плакать.

– Ничего из этого не было хорошим.

– Но я думаю, что все это лежало где-то глубоко в ее памяти, и ты вернула ей воспоминания. Ты так похожа на Тедди в молодости, и для Лиз встреча с тобой стала чудом. Но думаю, ее разум к тому времени уже был слишком слаб. – Эбби фыркнула. – В любом случае… Я… Я чувствовала себя виноватой. Я думала, это причиняет ей вред.

– Уверена, вы поступили правильно, – сказала я.

– Да, но не мне играть в Бога. Бог жесток.

– Бог жесток, он дал нам испортиться, – прошептала я.

– Что это?

– «Колодец одиночества», – сказала я. – Мы читали это в университете. Я навсегда запомнила эту строчку. – Но Эбби выглядела озадаченной, и я продолжила: – Моя бабушка считала, что у нее есть недостатки. Она даже не мечтала о мире, где можно любить кого хочешь, жить с кем хочешь. Но Эл, она знала, что любить Тедди – правильно. Она понимала, для чего мы здесь.

– Мы все испорчены, не так ли? Не думаю, что эта цитата верна, – сказала Эбби.

– Вот именно, – сказала я. Мы обе замолчали.

– Послушай, не думаю, что она осознает, что ты здесь, но ты можешь подойти и попрощаться с ней. На всякий случай.

Я медленно подошла к кровати и встала рядом. Пуховое одеяло было покрыто покрывалом из голубого шелка, старого и тонкого. Я погладила ее и посмотрела на нее сверху вниз. Ее глаза были открыты, крошечные ручки вцепились в шелк, пальцы методично сцеплялись и расцеплялись, снова и снова. Я подумала о своей Элис, которая булькает в ванне, моргает, глядя на свои пальчики, смущенная, но решительная. Я в последний раз посмотрела в эти прекрасные черные глаза.

– Теперь я понимаю, – сказала я. – Все. Прости, что не сделала этого раньше. Я позабочусь, чтобы ты была с ней. Чтобы вы были вместе.

Я тихо наклонилась, поцеловала ее в мягкий лоб и тоже погладила по волосам. Брошь в виде бабочки лежала на краю кровати, тусклая в вечернем свете. На секунду мне показалось, что она отреагировала, улыбнулась мне, очень, очень легким движением губ, но я в это не верю. В реальной жизни так не бывает, все не так просто.

Уходя, я в последний раз пересекла Хит. Я разрешила себе вспомнить о том, как мы развеивали прах Себастьяна на Парламентском холме, как развевались радужные ленты на ветру в руках у Шарлотты, как Джуди кивала, скрестив руки на груди, а Цинния была неподвижна, как кочерга. Я думала о том, как мы лежим на траве и шепчем друг другу всякие глупости. А она, думала я о Лиз, все эти годы была одна в этой светлой, заставленной книгами комнате с видом на Хит, наедине с воспоминаниями. И не только с ними.

Я села читать письмо. Сначала я ничего не поняла, но потом догадалась, что это была записка, которую написала моя бабушка, когда посылала Лиз «Лето бабочек». Ее держали при себе, читали и перечитывали, складывали столько раз, и теперь она разваливалась на части. Она висела у меня на пальцах, как паутина.