Лето длиною в ночь

Лицо священника было точь-в-точь, как лица иконописных праведников, огромные чёрные глаза блестели лихорадочным блеском.

Привязанный ещё раз позвал Глеба по имени, а потом путано заговорил о Монемвасии: «О, этот чудный город на горе, в который есть только один вход, эти узкие мощёные камнем улочки, полдневный жар, сияющее винноцветное море…» Пытаясь вникнуть в смысл сказанного, Глеб не сразу сообразил, что говорящий уже не видит его.

Потом вдруг взгляд грека – а верно это был всё-таки грек! – сосредоточился на мальчике. Бред прекратился, и грек выговорил, обращаясь к Глебу тихо, но отчётливо:

– Я не выдам… Беги, прячься! Вот только… – Он устремил взгляд своих тёмных, глубоко запавших глаз куда-то Глебу за спину и прошептал одними губами: – Подними! Подними её, я взгляну…

Глеб оглянулся. Он понял, о чём его просит грек. Шагнул к брошенной наземь большой иконе, поднял осторожно, развернул к священнику образ Пречистой Богородицы.

Тот лишь молча смотрел на неё…

Но тут, громко переговариваясь, в притвор храма ввалились ордынцы.

Рублёв сглотнул. Он думал, разбойники уже взяли здесь всё, что смогли. А главное – сделали всё, что собирались…

* * *

Налётчики, действительно, уже ободрали серебряные в каменьях оклады с образов, порубили-попортили иконостас, разграбили ризницу, только наверху ещё погромыхивало – там наиболее отчаянные в поисках наживы срывали золочёную соборную кровлю…

Но им было мало! А проклятый гречин-иерей всё молчал. Молчал о главных церковных сокровищах, спрятанных незнамо где.

* * *

Глеб не очень понимал, зачем привязан здесь этот человек, и чего от него хотят. Он просто… просто надеялся, что они уже взяли достаточно, и этого человека оставят так, и тогда… тогда этот истерзанный грек, откуда-то знающий его по имени, может быть, и не умрёт…

Но они возвратились – вяло переругиваясь, озлобленные недовольством начальства, вооружённые новыми орудиями пытки, готовые разговорить даже мёртвого. Теперь они тащили огромную сковороду с монастырской кухни и поленья…

– Спрячься! – одними губами выговорил грек. Он кивнул Глебу, словно прощаясь. – Господь с тобою! – Глеб увидел, как изуродованные, окровавленные пальцы его правой руки слабо дрогнули. Мальчик наклонил голову – он понял, что это было благословение.

Затем поднял глаза и – оцепенел. Прямо на него – деловито, враскачку, – двигались они . Кривоногие, тёмные, с лоснящимися от пота скуластыми лицами. Он слышал их голоса, многократно умноженные эхом.

Они его заметили. От них несло псиной. Спрятаться было решительно некуда.

Глеба захлестнула, накрыла с головой волна какого-то почти животного ужаса.

Опустившись на колени, он вцепился в икону, как будто в ней заключалась его последняя надежда – стиснул её край так, что побелели костяшки пальцев. С иконы, обнимая младенца, смотрела на него Пречистая Богородица. Смотрела скорбно, с состраданием, словно ожидая от него чего-то…

Глеб беззвучно зашевелил пересохшими губами – но он забыл слова молитв, которым его учили. Он вообще забыл все слова.

Только одно слово вертелось на языке. Домой!

Он ни о чём больше не мог думать. Ему смертельно хотелось вернуться.

* * *

И он вернулся…

Часть пятая. Поверх барьеров

Осенние звёзды

Они вышли из кафе. На город давно спустился синий вечер, пропахший бензином и дождём. В прорывах тёмных облаков холодно светилось зеленоватое питерское небо.

– Если держишь человека за руку, нырнёшь вместе с ним. Если, конечно, вы оба – хронодайверы.

– Так я – хронодайвер?

– А то! Как тебе удаётся так ловко возвращаться, ума не приложу. Этим летом был у нас в учебной команде один парень, за две недели ежедневных тренировок так толком и не научился обратно попадать. Нырял хорошо, прицельно, а обратно – ну никак… Отдохнём немножко?

Глеб с готовностью остановился у какого-то магазинчика с высоким крыльцом. Поставил согнутую ногу на ступеньку, на коленку пристроил икону.