Лето длиною в ночь

— Мы занимались?! Это ты чем занимался?! — Луша аж задохнулась от возмущения. — Ладно, позже расскажешь. А мы… Короче, из-за твоего малопрофессионального нырка Руся теперь однорукий бандит… хм, временно. Или времени… Точно — временно однорукий бандит времени, — глядя в телефон и набирая номер указательным пальцем, бормотала Луша.

Донеслись громкие гудки, затем ответил взволнованный женский голос.

Луша отрубила громкую связь, и поднесла трубку к уху.

— Тонь, у нас всё в порядке. Мы нашлись. Как Руська? О-ох…У-у-у… Ну его домой-то отпустят? Да? Когда? Ждёшь? Ну ладно. Да, сами пообедаем. Ой, а можно не дома? Не, мы суп не хотим… Ну можно? Да второй-то ключ всё равно у Руси в кармане остался. Да, есть у меня с собой деньги. Да, хватит, хватит. Ну, если он не собирается съесть десяток порций, конечно, — и Луша строго покосилась на Глеба. — Больше чем на две пусть не рассчитывает. Руське привет… — Окинув с ног до головы Глеба, который всячески сигналил, что и от него тоже «привет», Луша сунула телефон в карман и воскликнула с большим воодушевлением:

— Идём в кафе! Сегодня обедаем по-взрослому!

Серьёзный разговор

— Где ж ты был-то тогда?

Глеб молча пожал плечами.

Они зашли в кафе, набрали блинов с разными начинками, греческий салат, и пару булочек, чай в чайничке, и ещё огромный стакан сока для Глеба, и пирожное буше для Луши, и…

— Ой, наверное, хватит, — сказала Луша, критически оглядывая свой поднос.

Устроились у самого окна. Окна здесь были от пола до потолка, как Глебу и нравилось. Там, за окном уже близились ранние осенние сумерки. Струились по проспекту потоки машин, сновали пешеходы. Глеб любил наблюдать это движение со стороны, никуда не торопясь, сидя в тепле за столиком.

Тоня знала это, и поэтому водила его в кафе иногда, по выходным, и они вместе ели мороженое. Странное дело, в кафе Глеб почему-то всегда чувствовал себя героем какого-нибудь кино. В кино, особенно в иностранном, все разговоры в кафе происходят. Ещё там часто ограбления случаются. Ну или любовь какая-нибудь, что менее интересно, конечно, хотя…

Глеб искоса посмотрел на Лушу. Она уверенно уничтожала блин с помощью ножа и вилки, словно всю жизнь так и обедала, совершенно не замечая заинтересованных взглядов с соседнего столика. Один из спортивного вида парней-старшеклассников, разглядев Глебову морскую форму, уважительно кивнул, опустил глаза в тарелку.

Глеб невольно выпрямился. Он пригубил апельсиновый сок из высокого узкого стакана, одобрительно улыбнулся своей спутнице, и тоже взялся за блины.

— Осень… — отодвинув тарелку и прижав сложенную салфетку к губам, Луша уставилась в заоконные сумерки, обрызганные мелким холодным дождём.

Прохожие поднимали воротники, надевали капюшоны, выстреливали автоматами ярких складных зонтов. Тротуар намок и потемнел. Витрины и окна покрылось тонким блестящим пунктиром. Огни светофора, что высился напротив, задрожали, потекли ручьями по мокрому стеклу — зелёный, красный, снова — зелёный…

Отложив в сторону салфетку, Луша зябко поёжилась, накинула на плечи куртку.

— А там — жарища была…

* * *

Там… Глеб, только что довольно бодро оторвавший зубами кусок треугольником свёрнутого блина, так и не дожевав, застыл над тарелкой…

Янтарная лужица меда, блестящая на кружевном блинном крае, спортсмены в олимпийках за соседним столиком, плывущие за окном троллейбусы и мельтешащие пешеходы, яркий пластик столешницы — всё отодвинулось.

* * *

…Застучали копыта, зазвенели сбруи. Всхрапывали, вставали на дыбы кони. Взлетали под самый купол собора, к скорбному тонкому лику Спаса Вседержителя высокие, резкие выкрики ордынцев.

В нос шибанул исходящий от чужаков тяжёлый звериный запах немытого тела.

Сверху застучало, загрохотало. Глеб знал — это кривоногие, будто хромые на обе ноги всадники, спешившись, уже заползли на кровлю, прожорливыми чёрными муравьями облепили соборные башни и, отчаянно переругиваясь, полуослепшие от полуденного сияния, жадно обдирают золото с полыхающих под июльским солнцем высоких куполов.

Несло гарью.

Снаружи, где-то вдалеке, всё бился, бился на одной ноте бесконечный, пронзительный, исступлённый женский плач…

* * *

— Эй! Бога ради, не стекленей!

Рублёв очнулся, чувствуя, что кто-то бесцеремонно схватил его за нос. Луша? Глеб какое-то время ошалело смотрел на неё, не совсем понимая, где он.

Меж тем вид у Лукерьи был донельзя возмущённый.

— Мы в XXI веке, — нагнувшись через столик, сердито шипела она прямо в лицо Рублёву, — ясно тебе? И я намереваюсь в ближайшее время здесь и задержаться! Да-да! А не рыскать по прошлому в поисках одного нахимовца, который не умеет держать себя в руках…

В висках стучало. Глеб поморщился, крепко потёр лицо руками, словно желая как следует проснуться.

— Нырять прямо из кафе — неприлично! Что люди скажут! — всё не унималась Лукерья.

Рублёв молчал. Он сидел, уставившись в тарелку, обхватив голову руками. Наконец, взглянул на неё исподлобья, выдохнул кратко:

— Рассказывай.