Лето Господне

“Кресту Твоему поклоняемся, Владыко... и Свя-тое... Воскре-се-ние Твое... сла-а-а-авим”. Я ступаю за ним и тоже напеваю. Радостная молитовка: слышится Пасха в ней. Вот и самая главная лампадка, перед образом “Праздников”, в белой зале. На Пасху будет пунцовая, а теперь – голубая, похожая на цветок, как голубая лилия. Отец смотрит, задумавшись. На окне – апельсиновое деревцо, его любмое. В прошлом году оно зацвело в первый раз, а нынче много цветков на нем, в зеленовато-белых тугих бутончиках. Отец говорит:

– Смотри-ка, Ванятка, сколько у нас цветочков! И чайное деревцо цветет, и агавы... и столетник, садовник говорит, может быть, зацветет. Давно столько не было цветков. Только “змеиный цвет” что-то не дает... он один раз за тридцать лет, говорят, цветет.

Он поднимает меня и дает понюхать осторожно белый цветочек апельсинный. Чудесно пахнет... любимыми его душками – флердоранжем!

Я смотрю на образ “Всех Праздников”, и вспоминаю вдруг папашенькин сон недавний: в эту белую нашу залу вплыла большая, “гнилая”, рыба... вплыла “без воды”... и легла “головой к Образу”... Мне почему-то грустно.

– Что это ты такой, обмоклый?.. – спрашивает отец и прищипывает ласково за щечку.

На сердце такое у меня, что вот заплачу... Я ловлю его руку, впиваюсь в нее губами, и во мне дрожь, от сдержанного плача. Он прижимает меня и спрашивает участливо:

– Головка не болит, а? горлышко не болит?.. Вытирает мне слезы “лампадным” пальцем. Я не знаю, как ему рассказать, что со иной. Что-то во мне тоскливое – и сам не знаю...

– Вот уж и большой ты, говеть будешь... – говорит он, размазывая пальцем слезки.

В его словах слышится мне почему-то такое грустное... никогда не слыхал такого. Может быть, он вспоминает сон?.. Помню, это было на днях, так же грустно рассказывал он матушке: “такой неприятный сон, никак не могу забыть... ужасно неприятный... помру, может?.. Ну, похороните... “делов-то пуды, а она – ту-ды”!.. – повторил он знакомую приговорку Горкина: теперь она мне понятна.

Ходит но зале, любуется на цветы и напевает – “Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...”. Подходит к зеленой кадушке на табуретке. Я знаю: это – “арма”, так называл садовник-немец, из Нескушного, пересаживавший цветы. Но у нас называют – “страшный змеиный цвет”. Листья его на длинных стеблях, похожи на веселки. Земля его ядовитая, ее выбрасывают в отхожее, а то наклюются куры и подохнут. Этот цветок подарил дедушке преосвященный, и дедушка помер в тот самый год. Говорят, цветет этот «змеиный цвет» очень редко, лет через двадцать-тридцать. Лет пятнадцать, как он у нас, и ни разу еще не цвел. Цветок у него большой, на длинном стебле, и похож на змеиную голову, желтую, с огненно-синим “жалом”.

– Вот так штука!.. – вскрикивает отец, – никак наш “змеиный цвет” думает зацветать?!, что-то оттуда вылезает...

Он осторожно отгибает длинные “веселки” и всматривается в щель, меж ними, откуда они выходят. Мне не видно, цветок высокий.

– Лезет что-то... зеленая будто шишечка... вот так штука?! а? – дивясь, спрашивает он меня, подмигивает как-то странно. – Вот мы с тобой и дождались чуда... к Пасхе и расцветет, пожалуй.

В открытую форточку пахнет весной, навозцем, веет теплом и холодочком. Слышно – благовестят ко всенощной. Сейчас пойдем. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря Животворящий Крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими Вратами – и возгласит в тишине: “Прему-дрость.... про-сти-и!..” И понесет на главе на середину церкви, на аналои. И воспоют сперва радующее – “Спаси, Господи, люди Твоя”, а потом, трижды тоже, самое мое любимое – “Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...”.

Отец напевает светлую эту молитовку и все глядит – “страшный змеиный цвет”.

– Поди, поди-ка сюда!.. – зовет он матушку. – Штука-то какая лезет!.. Смотри-ка, “змеиный-то цвет”... никак цветочный стебель дает?!.

– Да что-о-ты... Го-споди!.. – говорит матушке тревожно и крестится.

Разглядывают оба что-то, невидное мне. Я знаю, почему матушка говорит тревожно и крестится: с этим “змеиным цветом” связалось у ней предчувствие несчастья.

– Да... это, пожалуй, цвет... бугорок зеленый... не лист это... – говорит она, оттягивая стебли. – Сколько тебя просила... вы-брось!., – шепчет она с мольбой и страхом.

– Глупости!.. – с раздражением говорит отец и начинает напевать любимое, светлое такое...

– Спаси нас, Господи... – крестится матушка. Я вспоминаю страшные рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту “арму”, помер дедушка... потом отошла прабабушка Устинья, потом Сереженька... Сколько раз матушка просила – “выкинь этот ужасный “змеиный цвет”! А отец не хотел и думать. И вот, время пришло “страшный змеиный цвет” набирает бутон-цветок.

С.М. Серову

Говенье