Лето Господне

Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с землей и сажают лук – для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда польют теплой водой – пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли зеленого “перышка”. Надоест ждать, забудешь, и вдруг – луковки все зазеленели! Это и есть весна.

Солнце стало заглядывать и в залу, – конец зиме. Из Нескучного сада пришел садовник-немец, “старший самый”, – будет пересаживать цветы. Он похож на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец зовет его – “шут карококовый”,– “гороховый”, – и все говорит – “я-я”. Гришка огрызается на него: “якала, шут немецкий”. Столовая – будто сад, такой-то веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник... и “страшный змеиный цвет”. Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он цветет. Говорят, будто “огнем цветет” совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец велит Гришке землю из под него выбросить “в нужни мест, где куры не клюются”. Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов. Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму жавороночек пробует первое журчанье, – словно водичка бульбулькает. Значит, весна подходит.

В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная: померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки – так и вышло: повезли ее “парой” на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый день два раза блинками поминали.

И в детской у нас весна.

Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, – до неба-то не скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и она доросла до неба. Зажмуришься – и видишь, вырос горох до неба, я лезу, лезу... если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне говорил, что старик не долез до неба, – грехи тянули, а он старуху еще забрал!.. – я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб.

– А праведные... могут до неба?..

– А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении о грехах.

– Это чего – “в сокрушении”?

– Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча... семь годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о грехах, головку преклони-воздохни: “Господи, милостив буди мне грешному!” Вот те и сокрушение.

– Ты бы уж со мной поговел... меня хотят на Страстной говеть, со всеми, а лучше бы мне с тобой, на “Крестопоклонной”, не страшно бы?.. Выпроси уж меня, пожалуйста.

Он обещает выпросить.

– Папашенька бы ничего, а вот мамашенька... все-то с мужиками, говорит, слов всяких набираешься.

– Это я “таперича” сказал, а надо говорить – “теперича”. А ты все-таки попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит... как это?.. – чего-то он наложит?..

Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он чего-то и наложит. Чего наложит?..

– Грехи с тобой, уморил!.. – смеется Горкин, хоть и Великий Пост. – Да это она про эту... про питимью!

– Какую “пи-ти-мью”?.. это чего, а?.. страшное?..

– Это только за страшный грех, питимья... и знать те негодится. Ну, скажешь ему грешки, посокрушаешься... покрестит те батюшка головку на питрахили и отпустит, скажет-помолится – “аз, недостойный иерей, прощаю-разрешаю”. Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь, открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей будет.

И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто уж она померла. И на каждом мытарстве – эти... все загородки ставили, хотели в ад ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангел, нес ее добрые дела в мешочке и откупал ее. А у этих все-то про все записано, в рукописаниих... все-то грехи, какие и забыла даже. А на последнем мытарстве, самые эти главные, смрадные и звериные, вцепились в нее когтями и стали вопить – “наша она, наша!..” Ангел заплакал даже, от жалости. Да пошарил в пустом уж мешочке, а там, в самом-то уголке, последнее ее доброе дело завалилось! Как показал... – смрадные так и завопили, зубы даже у них ломались, от скрежета... а пришлось все-таки отпустить.