В утро Радуницы, во вторник на Фоминой, я просыпаюсь от щебета-журчанья: реполов мой поет! И во всем доме щебет, в свист, в щелканье, – канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня “усопший праздник”, – называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком: “Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! радуйтеся, все мы теперь воскреснем!” Потому и зовется – Радуница.
Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и в нем золотисто-зелено. Тополь густой теперь, чуть пропускает солнце, на полу пятна-зайчики, а в тополе такой свет, сквозисто-зеленоватый, живой, – будто бы райский свет. Так и зовем мы с Горкиным. Мы его сами делаем: берем в горстку пучок травы – только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, – и смотрим через нее на солнце: вот он и райский свет! Такого никак не сделать, а только так, да еще через тополь, утром... только весенним утром, когда еще свежие листочки. Воздух в комнате легкий, майский, чуть будто ладанцем, – это от духового тополя, – с щекотиым холодочком. Я не могу улежать в постели, вскакиваю на подоконник, звоню за ветки, – так все во мне играет! За тополем, на дворе, заливаются петухи и куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, – моют, должно быть, у колодца, – громыхает по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, – “Подвинчивай, турманок!.. наддай!.. заматывай их, “Хохлун!” – и голос Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:
– Го-лубчики мои, ро-димыи... еще чуток, еще!.. накры-ы-ли-и отбили “Галочку”!.. вот те Христос, отбили!...
Неужели отбили “Галочку”?!. А я и не видал... радость такую... отбили “Галочку”! Я будоражно одеваюсь, путаю сапоги, – нет, так и не поспею. Все на дворе кричат – “Галочку" отбили!.. семерых накрыли!.." Слышу голос отца: “свалишься, старый хрыч! сейчас слезай, а то за ворот сволоку!..” И Горкин эалез на крышу! Такая у него слабость к голубям, себя не помнит. Осенью, на Покров, в последний к зиме загон, целиковская стая, – неподалеку от вас Целиков-голубятннк, булочник, – накрыла и завертела нашу, тут и попалась “Галочка”, самая Горкина любимица. Ходили мы выкупать, а Целиков отперся: “вашей «Галочки» у нас нет, можете глядеть”. Укрыл красавицу, притаил. А она была первая во взгоне коноводка. Как уж она попалась?.. Горкин всю зиму горевал – “не иначе, палевый турманишка ихний голову ей вскружил. И вот, отыскалась “Галочка”, от-би-ли.
– Вот она, “Галочка”-то наша... иди, милок, скорей, поликуйся! – кричит Горкин, покачивая в горсти “Галочку”.
Это – чтобы поцеловал, так духовные люди говорят. Я целую “Галочку” в головку. И Горкин тоже целует-ликует, и все, веселые, любуются на “Галочку”, нахваливают пропащую душу. Отец шутит: “да та ли еще? наша словно потоньше была, складней”. Нет, самая она, отметинка-белячок под крылышком, а вся – уголек живой. “Галочка” глядит на нас покойно, оранжевым кольчиком глазка. Раскормил ее Целиков, с того и потолстела.
...Лошадей вымыли, проваживают по солнышку. Кавказка все еще с пластырем под холкой, седлать нельзя. Стальную проваживают двое, она артачится, – “оглумная”, говорит кузнец. Он ждет со своим припасом. Отец велит ковать помягче, на войлочке, советовал так цыган-мошенник. Вот лошадкой-то наградил, тумбы на улице боится, так и шарахнется. Кузнец говорит, – “не лошадь – лешман”. Ковать он ее не любит: бояться – не боится... а глаз у ней нехорош, темный огонь в глазу. По статьям ей цены бы не было, Кавказку как хочет замотает, а вот – “темный огонь в глазу”. Отец спрашивает, – и не раз спрашивал, – да что за “темный огонь”? Кузнец молчит, старается над копытом, состругивает, как с мыла, стружки. Стальная дрожит и скалится, двое распяливают ей ремнями передние ноги, третий оттягивает голову. Она ворочает кузнеца, силится вырвать ногу и ляскает зубами. Антипушка онукивает ее и воздыхает: “и лошадкам спокою не дает, всю-то ночь стойло грызет, зверь дикая... кы-ргыз”, Горкин не дает мне близко подойти и в глаза не велит глядеть, она не любит. Кузнец потеет, хрипит, – “да сто-ой, лешман!..” Отец говорит – “что ж Федька-цыган не заявляется... сказать ему – сотнягу скину, пускай возьмет”. Купила за триста, отдаем аа двести, а Федька не заявляется. Говорят, – “такой же «кыргыз», одна порода – синей масти!”. Отец смеется: верно, что синие. И правда, шерсть на Стальной отливает в синь. “Черти тоже, говорят, синие!” – хрипит кузнец, – “видать не видал, а сказывают бывалые”. Дядя Егор кричит с галдареи, утирается полотенцем:
– Не к рукам, вот и синяя, а цены нет лошадке! возьму за сотню, объезжу, – увидишь тогда “синюю”!..
Отец молчит: неприятно ему пожалуй, что говорит дядя ва людях – “не к рукам”.
– И сам объезжу! – говорит он. – Кавказка тоже дикая была, с гор.
Он отличный ездок, у англичанина Кинга учился ездить.
– Даром отдадите, Сергей-Ваныч, – и все барыш! – говорит кузнец, заклепывая гвозди: – злая в ей дрожь.
– “Кы-ргыз”! – смеется дядя Егор. – Э, знатоки еловые... о-ве-чьей бы вам масти!..