Лето Господне

Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек – и все в разгоне, очень народу много, череду ждать до вечера. Пропели сами “Христос Воскресе” и канон пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички покрошили... Сказали шепотком – “прощай покуда, Мартынушка, до радостного утра!...” – домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу обернули, – тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна, говорят, не достать. Бывалые сказывали, – тут огромаднейший сом живет, как кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, – и такой-то старый да грузный, ему и не подняться со дну, – один раз только какой-то фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны-то всяко, говорят, увидишь. А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят – подале ступайте, там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет, обломано. Горкин опять схватился:

– Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..

А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, – Горкин все каялся, будто это через него упал, – к высоте его приучал, – и на него питимью наложил суд, а самого оправил, – рассказывал он мне, когда к Троице мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то весна. Антипушка и припомнил, – ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку припомнил.

– Певали у вас так? – Горкина спрашивает. – “И я черемуху ломала, духовитую вязала...” как-то это... забыл. Да-а... “Головушку разломило... всюю тело растомило... всю-то ночку не спала, все-то милова ждала...” А дальше вот и забыл, не упомню.

А Горкин отплевывается, – “нашел время, дурак старый...” – заторопил нас: скорей-скорей, припоздали! А Гришу-то?.. – Ну, Гриша нас простит, скорей-скорей... – Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..

– Ну, завернем, на полчасика, – говорит; чайку-то любил попить, да и с копченой селедки смерть пить хочется. – Все было ничего, легко... а как у бабушки Устиньи сидели на могилке, что-то меня, словно, толконуло... томление во мне стало, мочи нет.

А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из-под Воробьевки. Начали разговор, народ что-то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит, опасливо так; “человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила, замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет... всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась...”

Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой человек, в какой одежде... Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем, самостоятельный, видать... такой из себя кра-си-вый... и золотые часы на нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:

– Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший человек, уважительный... – нашу фамилию и назвали! – Уложили его на кирпичи, рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь черный стал, с крови... не дай Бог!..

Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю, будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку меня держал... – неправда, не было ничего! И кирпичники... – все неправда, так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:

– Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто что в душу толконуло...

И заплакал, тоненьким голоском... – Голову в руки спрятал и затресся. И я стал плакать. Антипушка крикнул – “народу что в воротах толпится!..”. Уж мы подъехали. Говорят – “хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был, водицы просил, как сымали его с кирпича”. И наш гробовщик Базыкин, молодой, доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: “креста на тебе нету!.. человек живой, а ты!..” Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, – доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: “голова цела, кости целы, – выправится!.

Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу – тряпка словно ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:

– Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..

Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с доктором.

Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом: