Лето Господне

Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:

– Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..

Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику – “грушки-дульки варены”, – мальчиком еще выменивал у него паровые грушки-дульки на старые тетрадки, для “фунтиков”, и я буду выменивать. Говорит нам, – хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду потянуло, – а это уж верней верного, что здоров, – а то все было ему противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал, да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать– у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.

Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, – вот они, розовые, в низке! – а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым, таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще листочков, с ветел, – словно духами веет, с сиреней, что ли?... – дышишь и не надышишься.

Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:

– Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!.. знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались – такой же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.

– А это Господь так, – говорит Горкин, – после тяжкой болезни всегда, будто новый глаз, во все творение проникает.

А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка “Маревна”... – отец ее так прозвал – “Марья-Маревна, прекрасная королевна”, а она вся сморщенная, кривая, – и все стали так, “Маревна” да “Маревна”, – которая яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца, будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место ей дал для торгу, – торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит “Маревну”, на рублик всех ее “пустяков” возьмет. Отца принимают с пролетки под руки ловкие молодцы, а “Маревна” крестится и причитает:

– Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..

– Правда, “Маревна”... – говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые “пустяки” в корзинке, – сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки, сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... – уж как меня нонче и “пустяки” твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые какие!.. Правда, святая радость.

И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... – все смотрим на веселые “пустяки” “Маревны”. И, должно быть, всем, как отцу, кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... – будто и корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... – все другое и новое, все, будто узнал впервые, – святая радость.

Живая вода

Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел, приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И все молодцы в один голос закричали:

– Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..

– Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! – весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у “тридцатки”, а я за ним.

Как сказал он “валяйте”, так у меня и заликовало сердце: “здоров папашенька, прежний совсем, веселый!” Когда он рад чему, всегда скажет и головой мотнет – “валяйте”!

“Тридцатка” самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза – “плевать нам три гривенника!” – грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит, а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.