Лето Господне

Отец мигнул Акимычу – зельтерской ему, прохладиться. А нам ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам – красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске – как полагается. Всех обласкал.

Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.

Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... – разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.

А уж они-то ему!..

– “Опять веселый, соколик наш!” – “Дай, Господи, долго жить, здраву быть!”... – “А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не передумали!”... – “А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!..”

– Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. – говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне-“Галке”, выдать из выручки красную за всю “артель сорочью”: “будете веселей песни петь”.

И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:

– “Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!” – “Не угощенье нам, а ласка дорога!..” – “Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки... солнышком будто осветило!...”.

А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее, – такая-то яркая она вся, красивая! – и шутит:

– Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как канарейка!..

– А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и разговору... – смеются бабы, а Поля им:

– А чего мне язык завязывать! Хочу – и говорю про Сергей-Ваныча моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..

– “Платье-то как накрахмалила, вся шумит!..” – «Верно, что канарейка, Сергей-Ваныч... как хорошо сказали...»

И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.

– А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

–Мели еще... – сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..

– С вами и не развяжешься, – говорит отец, – пошел, Гаврила.

Гогочут – кричат вдогон, – живые гуси, все уши прокричали.

Отец велел Гавриле – шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к пружинистой подушке и дышит, дышит...

– Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке. Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой, Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне поднесли... а уж нонче как встретили, – вот это радость.

– Наш народ, Сергей Иваныч... – уж мне ли его не знать!.. – пуще всего обхождение ценит, ласку... – говорит Горкин. – За обхождение – чего он только не сделает! Верно пословица говорится: “ласковое слово лучше мягкого пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..

Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят, как подкатываем лихо.

– Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем пооправитесь. даст Господь.

Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:

– Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают, тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы, миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает руки, оглядывая веселый стол.

– Горку зовите, вместе будем обедать! – кричит он в кухню. – Совсем хорошо, легко... – отвечает он матушке, – живая вода прямо! А уж как встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..

Такая радость, такая радость!..

Москва

Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится; только, иногда, “мушки” в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал, узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а только “Живчика” в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только успокоительную микстуру давать, как раньше.